В провинции - Элиза Ожешко

Переворачивая страницу, я машинально поднял глаза и взглянул на Винцуню. И странное дело, я даже не мог отвести от нее взгляда. Она сидела рядом, руки с шитьем сложила на коленях и, откинув голову, внимательно смотрела на меня. Луч солнца скользил по ее белому платью, золотил васильки на голове, и глаза у нее были такие голубые… Такого цвета должно быть небо Италии, столько раз воспетое поэтами, а в зрачках ее блестели две золотистые искорки.

Помню, в голове сверкнуло: «Какая она красивая!» — и жгучая боль пронзила мне виски. Это было мучительное ощущение. Сердце учащенно забилось. Это было как откровение, как магнетический удар, который вдруг сотрясает спокойно спящего человека. Винцуня, видя, что я странно смотрю на нее, положила свою руку на мою и сказала: «Читайте же, почему вы не читаете, это так прекрасно!» Я весь задрожал от ее прикосновения. Попробовал читать дальше — и не мог, бросил книжку и, не сказав ни слова, вышел из беседки. Не знаю, что она тогда обо мне подумала, я был как в чаду.

Я тогда ни о чем не думал и не отдавал себе отчета в своем состоянии, только чувствовал инстинктивно, что со мной происходит что-то небывалое, словно некая неизведанная сила вступила в меня, от ее напора буквально спирало дыхание в груди и какие-то молнии вспыхивали в мозгу. Так я и ушел, не простившись ни с Винцуней, ни с ее теткой. Они решили, что я вдруг занемог, и прислали справиться о моем здоровье. Но посыльный не застал меня дома, я весь день бродил по роще, по полям и лугам, пытался прийти в себя и не мог.

На следующее утро я пришел в Неменку. Здороваясь с Винцуней, хотел, как обычно, поцеловать ее, но когда я взял ее за руку и посмотрел ей в глаза, у меня закружилась голова, застучало в висках, и я быстро отвернулся. Что-то я говорил ей, уж не помню что, а про себя думал: «Я люблю ее!» Да, именно с той минуты я полюбил ее как женщину.

Почему с той минуты? До сих пор не пойму, да наверное, и никто не понимает, как и отчего вдруг вспыхивает любовь и в мгновение ока овладевает человеком, когда он меньше всего ждет этого. Может, это Мицкевич, которого я читал под открытым небом и сияющим солнцем, так настроил меня? Может, тоска по любви давно зрела в моем сердце и ждала только случая, чтобы вырваться наружу? Не знаю; важно то, что с тех пор Винцуня стала для меня святыней, чем-то невыразимо светлым и прекрасным, таким, к чему всеми силами стремишься приблизиться и не смеешь. С тех пор я так ее полюбил, что, если бы довелось потерять ее… о, не могу даже подумать об этом, одна эта мысль сводит меня с ума…

— Да такой мысли и допустить нельзя! — воскликнул пан Анджей. — Какая женщина, которую любят так, как любите вы, не ответит взаимностью на ваше чувство, не оценит благородство вашего сердца? Разве такая, что вас не стоит…

— Да, — сказал Болеслав, — я уверен, что она меня любит, что она будет моей, она уже и сейчас моя всеми помыслами и всем сердцем. И, однако, знаете ли? Иногда какое-то тревожное чувство томит меня; это избыток счастья… он меня пугает, такое полное счастье, кажется мне, не может быть долговечным.

— Вы его заслужили.

— О, я получу больше, чем заслужил, если тут вообще можно говорить о заслугах. Вы себе не представляете, в каких сказочных красках рисуется мне мое будущее. Добрая, мыслящая и любимая жена — да это же благословение Божье, это каждый день в радость, да что день — каждая минута! Представьте себе, сколько жизни, движенья, веселья принесет с собой это милое существо в мою отшельническую берлогу. Дом наполнится звуками ее песенки, она ведь, точно жаворонок, распевает без умолку. Когда я буду возвращаться с поля, она всегда меня встретит, веселая, добрая, красивая, всегда разделит со мной мои заботы, утешит в тяжкую минуту. Посмотрите, вот милые ее предвестники, — этот цветок, эту скатерть, сплетенную ее руками, — это она мне дала! Ее еще нет, но в доме уже чувствуется дыханье женщины, и как же это греет мою душу! Скажите сами: если у порядочного и мало-мальски мыслящего человека есть поле деятельности, которое ему дорого, а в доме — женщина, которую он любит, — да разве это не рай земной?

С минуту Болеслав молчал, глаза его горели. Затем он снова заговорил:

— Да, конечно, я мечтаю о личном счастье, но смотрю на это не только с личной точки зрения, а более широко. Мужчина, думается мне, будь он честнейший труженик и самый порядочный человек, не выполнит свой долг перед обществом до конца, если он не позаботится о продолжении рода. Личная деятельность человека — это много, но этого недостаточно, надо еще и других научить делу. А кому же легче всего передать все, чем жива твоя душа, если не собственным детям? Кому, если не своим сыновьям, завещать свою совесть и честь, любовь к отчизне и труд ради ее блага? Узок круг моей деятельности, верно, но как ни мала моя задача на этой земле, я хотел бы ее кому-нибудь оставить. Труд муравья незаметен, и, однако, поколения муравьев гору могут сдвинуть с места. Впрочем, возможно, что мои сыновья избрали бы себе другие пути, более широкие; как бы то ни было, я уверен, что сумел бы сделать из них честных людей и граждан, полезных своей стране, в какой бы области они ни работали. Вот то, что я думаю об отцовстве, а с этими моими мыслями и мечтами неразрывно связан и господствует над ними один и тот же образ — образ той, что должна не только стать моей радостью, усладой всей моей жизни, но еще и помочь мне осуществить высшую цель ее, извечную надежду запечатлеть себя в других, которые будут жить, мыслить и чувствовать, — нет, не так, как я, но так, как я хотел бы жить, мыслить и чувствовать!

Он умолк, а пан Анджей не сводил с него глаз, в которых стояли слезы.

— Друг ты мой дорогой, — заговорил он после долгого молчанья, — ты, надеюсь, позволишь так себя называть, — спасибо тебе! Великую радость ты мне доставил, открыв передо мной свою душу. Сам я уже давно расстался с заботами и утехами личной жизни, и нет для меня иных радостей, кроме общего блага, и иных горестей, кроме общей беды. Не удивляйся же тому, что, когда я гляжу на умы слабые и неразвитые, на испорченность, на то, как напрасно растрачиваются иные способности, сердце у меня обливается кровью; не удивляйся также и радости, которая охватывает меня, когда я вижу честность, справедливость, упорный труд, ибо в эти минуты перед моими глазами, уставшими глядеть на людские несчастья, раздвигается занавес, за которым скрывается будущее, и я вижу вдали солнце лучшей доли. Да, лишь вы, труженники, благородные и неутомимые, лишь вы одни можете заставить его засиять на нашем небе. Потому-то, хоть мы знаем друг друга лишь с сегодняшнего утра, я тебя полюбил, ибо глубоко заглянул в твою душу, и по праву своих седин благословляю тебя! Позволь тебя обнять!