Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

это действие, результат которого весьма сомнителен. Но если есть сомнения, то нет замысла…

Поиск как процесс. Вне процесса не существует поиска, тогда каким образом соединить движущийся во времени процесс с конечной целостностью созданного произведения? Как можно блуждание по лесу с лукошком в поисках грибов идентифицировать с уже собранным лукошком, представленным, как конечная победа, успех, завершенная цельность. Только наполненное грибами лукошко похоже на произведение искусства. А «блуждание по лесу» в поисках грибов остается личным делом любителя прогулок на свежем воздухе. Подмена цельного результата поиском или утверждение поиска произведением искусства равносильны для меня злому умыслу, о котором писал тот же Валери в своем «Введении в систему Леонардо да Винчи»: «Дурная привычка принимать метонимию за открытие, метафору за доказательство, словоизвержение за поток капитальных знаний, а себя самого за пророка, – это зло рождается вместе с нами».

Слово «поиск» естественно согласуется с тем, чего пока нет в наличии, с тем, что нам хочется найти. Но менее всего возможностей оставляет «ищущим» режиссерам кинематограф, требуя фиксации на пленке уже придуманного и решенного для себя, то есть найденного.

Суркова. Размышления Тарковского о поиске в искусстве тем более парадоксальны, что его принято считать одним из наиболее новаторских и потому наиболее спорных художников в нашем кинематографе. Казалось бы, кому как ни ему отстаивать право на поиск, и свободный эксперимент в творчестве. Однако Тарковский слишком требователен и беспощаден к себе и другим, попадающим в орбиту его внимания, чтобы списывать свои и их неудачи, ссылаясь на какой-то «поиск». Я, мол искал, но пока что не нашел… Это твое личное дело! Но другим должно быть представлено созданное тобой произведение искусства, которое кажется художнику состоявшимся, то есть уже найденным. А далее пускай судят да рядят, обсуждая его. Тогда как неудача остается только личным делом частного человека…

На самом деле, в поисках единственного правильного решения у Тарковского было множество вариантов монтажа «Зеркала», которое долго не желало клеиться – не складывался материал, провисал, торчал то один, то другой кусок, разрушавшие стройность и внутреннюю завершенность. Тарковский был мрачен, напряжен и необщителен. Он нервничал, но ему в голову не приходило списывать свои неудачи на экспериментальный характер картины, которая на самом деле была уже в замысле сложной и необычной в исполнении. Конечно, он маялся и искал, но полагал для себя принципиально важным скрыть следы этих поисков за движением кадров уже сложившейся картины.

Вспоминается начало работы над фильмом: ворохи фотографий на столе, пробы, пробы, пробы актеров, интерьеры, эскизы декораций на натуре, проекты будущих павильонов, фотографии пейзажей, где предполагались съемки. То, что казалось уже найденным или побуждало к дальнейшим размышлениям, прикреплялось к стенам рабочей комнаты на студии, запихивалось под стекло его письменного стола… «экспозиция» день ото дня менялась. «Не знаю – не знаю, что из этого получится», – хмуро, скороговоркой то и дело бормочет себе под нос Тарковский.

А потом были первые съемки: натура в Тучкове, под Москвой… выстроенный у леса хутор. Сарай, который в один злосчастный вечер загорится, и всполохи огня которого обожгут память героини фильма. Колодец с журавлем. Этот хутор из далеких предвоенных лет, на нем жила летом молодая женщина, корректор одной московской типографии, вместе с двумя своими малышами. И ждала приезда мужа… Сидела на заборе, сколоченном из двух жердей, курила и ждала… вглядывалась в раскинувшееся перед хутором гречишное поле с торчащим посреди него кустом и снова надеялась, завидя издалека одинокого прохожего, не обогнет ли он куст справа и тогда… он направится к их дому, и это будет означать, что приехал муж и отец, который к ним, однако, никогда не возвратится, а она останется ему верна до конца.

Я полагаю, что Тарковский выступал против поиска, «амнистирующего», как он часто говорил, «убожество» и творческую несостоятельность. Но разве не искал он сам ежесекундно, перекраивая сценарий в течение всех съемок, «вживаясь» всякий раз заново в атмосферу съемочной площадки, сообразуясь с неожиданностями погоды и освещения, своего настроения и состояния актера. Часто интуитивно нащупывая новую деталь возводимого им целого произведения. Чем это можно назвать, как не поисками? Сколько раз во время съемок «Зеркала» я видела, как Тарковский с Рербергом проводили долгие часы у натурной декорации хутора. Для того чтобы заново «сжиться» с этим домом и тенями тогдашних его обитателей, пробудить в себе те уже утерянные ощущения, которые были связаны с этим местом и этими стенами, той погодой и разным временем суток в том далеком прошлом. Тарковский почти наощупь стремился возродить в себе ту единственность своих детских ощущений, которые были связаны с этим домом и этой природой. Он хотел уловить заново подслушанное им теперь и тем самым отвоеванное у времени то целостное состояние «легкого дыхания» детства, которое уже навсегда развеялись в прошлом. Разве этот путь не предполагал поисков?

В другой деревне группа отыскала уже готовую избу «пятистенку», стоящую в отдалении, над самой речкой. Так в день съемок по речке стелился туман, накрапывал тот безнадежный летний дождик, что, бывает, встречает и провожает в ночь многие дни подряд… В этот дом, к жене сельского врача, женщине, поглощенной только своими семейными хлопотами в прекрасно налаженном хозяйстве, своим мужем и своим крошечным пухленьким сыном, понесет продавать серьги и кольцо героиня фильма ради того, чтобы накормить собственных детей… во время эвакуации… понесет за много километров, раздраженная, и усталая, и неловкая в этой вынужденной для нее ситуации «купли-продажи»… А за нею будет плестись ее сын, теперь уже не малыш, а подросток с детскими цыпками на ногах и рано повзрослевшими от военных тягот грустными и многое понимающими глазами…

Все эти съемки были летом… Проявлялся первый материал… Тарковский нервничал, как нервничали многие в группе, и, изумляясь, восклицал: «Казалось бы, уж не первая картина, а каждый раз начинаешь все как будто бы заново… Мучение какое-то. И ведь самый приятный момент, когда ждешь и надеешься, веришь, – а когда видишь готовое на экране, даже если замечаешь, что кое-что, кажется, все-таки вышло… в этот момент почему-то не испытываешь удовлетворения, как будто бы все это так и должно быть… Пронесло…»

Когда в группе Тарковского со стороны наблюдаешь за работой над фильмом с самого начала и до конца, то становишься свидетелем того, как буквально на глазах «оформляется» стержневая, скрепляющая «идея» всего съемочного коллектива. Ощущаешь, как туманность первоначального блуждания, какая-то дряблость намерений вдруг начинает вырабатываться в рельефную мускулатуру. И вот, подобно собаке, взявшей наконец след, всеускоряющаяся стремительность бега к развязке. Хотя и в канун завершения фильма тех, кто давно работает с Тарковским, не удивляет, что