Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

Александровича Тарковского «Я в детстве заболел», которое, по замыслу, должно звучать с экрана в его исполнении.Я в детстве заболелОт голода и страха. Корку с губСдеру – и губы облизну; запомнилПрохладный и солоноватый вкус.А все иду, а все иду, иду,Сижу на лестнице в парадном, греюсь.Иду себе в бреду, как под дудуЗа крысоловом в реку, сяду – греюсьНа лестнице; и так знобит и эдак.А мать стоит, рукою манит, будтоНевдалеке, а подойти нельзя:Чуть подойду – стоит в семи шагах.Рукою манит; подойду – стоитВ семи шагах, рукою манит.ЖаркоМне стало, расстегнул я ворот, лег, —Тут затрубили трубы, свет по векамУдарил, кони поскакали, матьНад мостовой летит, рукою манит — И улетела…И теперь мне снитсяПод яблонями белая больница,И белая под горлом простыня,И белый доктор смотрит на меня,И белая в ногах стоит сестрицаИ крыльями поводит.И остались.А мать пришла, рукою поманила —И улетела…

Суркова. Достойна отдельного исследования взаимосвязь поэтики фильма Андрея Тарковского с образностью поэзии Арсения Тарковского. Это тема большой работы… А пока мы только укажем на перекличку мотивов у сына и отца в самой общей форме. Так только что процитированное режиссером стихотворение Арсения Тарковского вполне могло бы послужить эпиграфом к «Зеркалу», хотя именно оно ни разу не упоминается в фильме. Но удивительно схоже у сына и отца ощущение детства, не придуманного, не сусального, каковым по какой-то странной инерции повелось считать этот «счастливейший» период нашей жизни. «Счастливейший»… может быть… но какой, прежде всего, ответственный и напряженный. Да и что такое «счастье»? И насколько «счастлив» тот, «кто посетил сей мир в его минуты роковые…»? Детство – это переполненное впечатлениями, чуткое, беззащитно-оголенное восприятие окружающего мира. Это открытие мира всякий раз сразу и во всей его полноте. Эта полнота целостна в детстве, и никогда потом так точно и детально не различаешь вокруг себя всего: травинки, цветка, бабочки, формы листа, взгляда взрослого, намека, его неосторожно брошенной фразы. Но этот мир, открывающийся ребенку, так вопиюще не совершенен, что, увы, оборачивается к нему не только своими светлыми и добрыми проявлениями, но и шокирующей порою жестокостью.

Так что, как известное стихотворение Арсения Тарковского, так и фильм его сына «Зеркало» повествуют о детстве реальном, то есть всегда не только радостном, как об этом принято говорить, но и трудном, и сложном, и болезненном… О детстве святом и продрогшем на холодном ветру, с цыпками на ногах и трескающимися на губах лихорадками, с драматизмом восприятия ребенком окружающего мира, не всегда услужливо оборудованного для его счастья. Детство – это трудная и, конечно, по-своему, счастливая пора нашей жизни, очень много определяющая в ее дальнейшем течении. В цитированном стихотворении, как и в фильме, проходит вся жизнь лирического героя вплоть до больничной койки, жизнь, поверяемая одним и тем же неотступно преследующим Автора рефреном – «А мать стоит, рукою манит…». Как и в стихотворении – напомним снова, – герой картины возникает перед нами первый и единственный раз в предфинальной сцене, больной, мучимый совестью, жаждущий счастья – под «белой простыней», опекаемый врачами и милосердными сиделками… «и белый доктор смотрит на меня, и белая в ногах стоит сестрица»… «А мать пришла, рукою поманила – и улетела…». В фильме, в этой сцене из руки больного вылетает птица, как отлетающая душа и некое послание человека человеку в надежде на какое-то продолжение важного диалога. Где? Здесь? Или там, куда улетела мать! И совсем финальные кадры фильма звучат так возвышенно, озвученные вступлением «Страстей по Иоанну» Баха. И чем дальше в небытие уходит Мать, тем ближе она становится Автору в его восприятии – совсем рядом и вместе: еще молодая женщина, ожидающая чуда рождения ребенка, и сгорбленная старушка с иссеченным морщинами лицом. И чем больше удаляется камера от старой матери, тем стремительнее устремляется по дорогам жизни в новых поисках смыслов ее сын, большеголовый бритый мальчик с грустными задумчивыми глазами взрослого человека.

Тарковский. А вот изобразительный ряд к стихотворению о матери и больнице.

Кадр 1. Общий дальний. Город, снятый сверху, осенью или в начале зимы. Медленный наезд трансфокатором на дерево, стоящее у стены.

Кадр 2. Крупный. Панорама вверх, одновременный наезд трансфокатором. Лужи, трава, мох, снятые крупно, должны выглядеть как ландшафт. С самого первого кадра слышен шум – резкий, назойливый – города, который затихает совершенно к концу 2-го кадра.

Кадр 3. Крупно. Костер. Чья-то рука протягивает к угасающему пламени старый измятый конверт. Вспыхивает огонь. Панорама вверх. У дерева, глядя на огонь, стоит отец (автор стихотворения). Затем он нагибается, видимо для того, чтобы поправить огонь.

Перевод фокуса на общий план. Широкий осенний пейзаж. Пасмурно. Далеко около дерева горит костер. Отец поправляет огонь. Выпрямляется и, повернувшись, уходит от аппарата по полю.

Медленный наезд трансфокатором до среднего плана сзади. Отец продолжает идти.

Наезд трансфокатором с тем, чтобы идущий оказывался все время на одной и той же крупности. Затем он, постепенно поворачивая, оказывается расположенным к аппарату в профиль.

Отец скрывается за деревьями. А из-за деревьев, двигаясь в том же направлении, появляется его Сын. Постепенно наезд трансфокатором на лицо сына, который в конце кадра двинется почти на аппарат.

Кадр 4. С точки зрения сына. Движение аппарата вверх (ПНР) с приближением трансфокатором дороги, лужи, жухлая трава. Сверху в лужу, кружась, падает белое перо.

Кадр 5. Крупно. Сын смотрит на упавшее перо, затем вверх на небо. Нагибается, выходит из кадра. Перевод фокуса на общий план. Сын на общем плане поднимает перо и идет дальше. Скрывается за деревьями, из-за которых, продолжая его путь, появляется внук. В руке у него белое перо. Смеркается. Внук идет по полю…

Наезд трансфокатором на крупный план Внука в профиль, который вдруг замечает что-то за кадром и останавливается.

Панорама по направлению его взгляда. На общем плане на опушке темнеющего леса стоит ангел. Смеркается. Затемнение с одновременной потерей фокуса.

Стихи звучат приблизительно с начала третьего кадра вплоть до конца четвертого. Между костром и упавшим пером. Почти одновременно с концом стихотворения, немного раньше, начинает звучать конец финала «Прощальной симфонии» Гайдна, который заканчивается вместе с затемнением.

Суркова. Господи, как все-таки ассоциативно похожа на вашу раскадровку вот эта сцена “Соляриса”, когда возникает в памяти Кельвина его мать, он сам сжигает листья… Вот вся эта атмосфера… И вопрос: когда вы уже изложили картину в такой форме, подробно описали ее, можно ли считать, что фильм уже состоялся и его осталось, по известному выражению, «только снять», то есть осталось лишь технически зафиксировать на пленку, однажды представившееся внутреннему взору?

Тарковский. Нет, конечно. У меня так никогда не бывает, как ты знаешь! И тем не менее мне никогда