Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Ночью он проснулся от «томительной» жары в спальне. Он подумал, что, наверно, заело в максимально открытом положении терморегулятор радиатора отопления, неудобство централизованной системы отопления, знакомое американцам, но не британцам. Черчилль попытался исправить ситуацию, открыв окно, но раму заело. Он поднапрягся, пытаясь справиться с рамой, и почувствовал боль в левой руке и в груди. В воспоминаниях он написал: «Я немного надорвал себе сердце». На самом деле, как уверил на следующее утро Черчилля доктор Уилсон, он пережил небольшой сердечный приступ. И хотя друзья и семья Черчилля считали воспоминания Морана[1160] предвзятыми и зачастую неточными, он был хорошим врачом.

В данном случае Моран правильно диагностировал проблемы с сердцем у Черчилля, в результате чего Черчилль нашел новую тему для размышлений: свой пульс. Каждый раз, когда Уилсон мерил ему пульс и прослушивал сердце, Черчилль требовал подробный отчет, но предупреждал врача, чтобы он не сообщал плохие новости. Несколько раз Уилсон заставал Черчилля, который украдкой проверял пульс. Доктор сказал, чтобы тот не обращал внимания на частоту биения сердца, но это было бесполезно. Черчилль не прислушался к совету доктора, и, когда его самодиагностика продолжилась, Уилсон пошел на обдуманный риск: он убедил Черчилля немного сбавить обороты, не объясняя, что с ним случилось и что на самом деле ему следовало несколько недель соблюдать постельный режим. Уилсон понимал, что это напугает Черчилля и, самое главное, напугает американцев и британцев[1161].

Спустя два дня после сердечного приступа Черчилль сел в специальный поезд и покатил на север, в Оттаву, чтобы поблагодарить премьер-министра Маккензи Кинга и канадский народ за их помощь. Доктору Уилсону казалось, что Черчилль ничего иного и не ждал от доминионов и на самом деле принимал канадцев как должное, особенно осторожного и трудолюбивого Маккензи Кинга, который был склонен к таким шаблонным высказываниям, как «в политике главное избегать ошибок»[1162].

Канада поплатилась за свою верность. Большинство торговых судов и крейсеров канадцы отдали в распоряжение правительства его величества; многие канадские корабли пошли ко дну. Теперь канадцы в Гонконге были либо взяты в плен, либо убиты. Черчилль больше всего был благодарен за канадскую помощь в отношении вишистской Франции. Хотя Канада, как и Америка, официально признала Виши, большая часть канадцев разделяли неприязнь Черчилля к марионеточному правительству. Когда 30 декабря он выступал в канадском парламенте, то, отдавая себе отчет, что еще больше разозлит Корделла Хала, отдал должное боевому духу Шарля де Голля. Он напомнил присутствующим предсказание, сделанное Вейганом перед падением Франции: «Через три недели Англии свернут шею, как цыпленку». После паузы, пристально глядя в зал, он воскликнул: «Ай да цыпленок! Ай да шея!» Его слова заставили всех присутствовавших в зале встать. Это была его самая веселая речь за восемнадцать месяцев; канадцам она понравилась, и Черчилль понял это. Перед тем как покинуть парламент, Черчилль позировал для фотографа Юсуфа Карша. Он принял привычную позу и взял сигару. Юсуфу сигара показалась лишней, кроме того Черчилль на всех своих портретах позировал с сигарой. Карш подошел и выдернул сигару изо рта премьер-министра. Его лицо налилось гневом; сейчас Черчилль был больше похож на боксера, чем на государственного деятеля, и Карш успел запечатлеть этот момент. Фотограф назвал свою знаменитую фотографию «Рычащий лев». Когда Черчилль успокоился, Карш сделал еще одну фотографию, но уже благодушного Черчилля, почти ангельское лицо озаряла улыбка. Клементина назвала этот снимок «удачным»[1163].

Поблагодарив тех, кто принял на себя обязательства (хотя и пообещав им еще много «темных и утомительных месяцев поражений», прежде чем они одержат победу), Черчилль 31 декабря покинул Оттаву. Температура воздуха упала до 18 градусов ниже нуля. В вагоне царила мрачная атмосфера. Когда часы пробили полночь, поезд мчался на полной скорости по долине реки Гудзон, Черчилль вошел в вагон прессы с бокалом шампанского в руке. Подняв бокал, сказал: «За 1942 год. Он станет годом тяжелого труда – годом борьбы и опасностей, долгим путем к победе. Давайте пройдем его благополучно и с честью»[1164].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В сотне миль к югу огромная веселая толпа собралась на Таймс-сквер. Только полицейские, стоявшие парами на углах площади, и большой белый транспарант с надписью «Помните о Пёрл-Харборе» свидетельствовали об уникальности этого торжества. За несколько мгновений до полуночи, когда светящийся шар начал спускаться с крыши здания New York Times, Люси Монро, официальная солистка Американского легиона, запела The Star-Spangled Banner («Усыпанное звездами знамя»). Толпа сначала слушала молча, но вскоре стала подпевать. В Вашингтоне настроение было не радостным. В канун Нового года солдаты 3-го кавалерийского полка в поисках диверсантов обследовали территорию вокруг акведука, который снабжал столицу питьевой водой из Западного Мэриленда. Одни пехотинцы с винтовками с примкнутыми штыками, заряженными боевыми патронами, патрулировали мосты через Потомак, а другие оцепили Белый дом. Такого количества солдат на вашингтонских улицах не было с лета 1864 года, когда генерал Конфедерации Джубал Эрли стоял на подступах к городу[1165].

В Лондоне толпа, собравшаяся у собора Святого Павла, когда часы пробили полночь, запела Auld Lang Syne («Старые добрые времена»).

Колокола лондонских церквей молчали, как они молчали уже более полутора лет. Затем неожиданно, перед тем как разойтись, люди запели She’ll Be Coming ‘Round the Mountain («Она придет из-за горы») и, нервно поглядывая на небо, побрели по темным улицам домой. Гарольд Николсон не отважился выйти на улицу; он слушал радио, когда Биг-Бен пробил полночь. В дневнике Николсон написал: «И вот 1941 год закончился… Это был грустный и страшный год». Окутанный темнотой Лондон мог послужить моделью для картины «Разрушение» – четвертой картины из серии пяти картин Томаса Коула под названием «Путь Империи». Америка вступила в войну, и шансы на то, что Лондон никогда не будет похож на последнюю картину Коула – «Опустошенность», увеличились[1166].

Генерал сэр Алан Брук, оглядываясь на прошлый год, просил помощи у Бога, чтобы справиться «с Черчиллем в трудные времена, которые, я вижу, ждут меня впереди». Что касается положения с доминионами, то, по мнению Брука, «дела наши не так уж плохи. Мы потеряли не больше четверти империи». Если оценивать в квадратных милях, то он явно преувеличил потери. Если же оценивать с точки зрения общественного доверия, особенно тех жителей империи, которые обитали на Дальнем Востоке, то он был прав. Учитывая скорость, с которой японцы строили свою новую империю на обломках Британской старой империи, расчетам Брука было суждено претвориться в жизнь, и довольно скоро. Он был абсолютно прав в отношении прогнозов, связанных с определенными сложностями, присущими работе с Черчиллем[1167].

Теперь Черчилль работал в двух мирах: один был в Лондоне, где записки «Сделать сегодня» немедленно приносили результаты, а другой, новый мир действия (и бездействия) был миром комиссий, ищущих согласия. У Черчилля, Рузвельта и Сталина была общая цель – победа, но, когда они приступили к составлению Декларации Объединенных Держав, начинались проблемы. Когда советский посол в США, Максим Максимович Литвинов, по настоянию Сталина, выступил против упоминания «религиозной свободы», Рузвельт (истинно верующий человек) прочел послу лекцию «о его душе и опасности гореть в адском огне». Рузвельт также напомнил Литвинову, что «религиозная свобода» может означать и свободу от религии. Сталин одобрил включение этого пункта в декларацию. Ничего другого нельзя было ожидать от объединения христианской республики, парламентской демократии и кровожадного диктатора-безбожника[1168].