Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Де Голль в очередной раз все испортил. Однако оказалось, что он и его солдаты были единственными французами, желавшими умереть в борьбе против Гитлера, и этим он заслужил уважение и (сдержанную) поддержку Черчилля. Корделл Халл относился к де Голлю с ледяным равнодушием, граничащим с презрением. В качестве наказания за наглость Халл – «так называемый министр иностранных дел», как его окрестили многие американские издания, – настоял на исключении «свободных французов» из списка стран-союзниц, которые должны были 1 января подписать присягу на верность друг другу[1153].

Черчилль убеждал внести в список «свободных французов», но Халл, при поддержке Рузвельта, одержал победу. Черчилль избежал еще одного конфликта, и Франция, свободная или нет, официально не состояла в союзе, известном в Вашингтоне как Объединенные Нации.

На протяжении целого столетия Гонконг вел имперский британский образ жизни. Гонконг был построен на доходы от продажи опиума и пиратства и фактически управлялся из офисов крупнейшей Гонконгской и Шанхайской банковской корпорации»[1154].

Гонконг был зоной свободы и беспошлинной торговли, сердцем Британской империи на Дальнем Востоке, готовым торговать с любым капитаном любой национальности, который мог и хотел прибыть туда, включая деда Франклина Рузвельта по материнской линии, Уоррена Делано-младшего, который заработал и потерял несколько состояний на торговле опиумом. Дочь Делано, Сара, которая попала в Гонконг во время Гражданской войны в США, внушила своему сыну, Франклину, романтические представления о Гонконге и Китае и их роли в мире. Гонконг готовился выступить в новой роли. 8 декабря менее 8 тысяч шотландцев, англичан, индийцев, канадцев и местные китайцы были окружены более чем 30-тысячными японскими войсками. Когда японцы перешли с материка и отрезали водоснабжение, битва была окончена. Защитники Гонконга понимали, что Лондон считает город тактической позицией, которую нужно удерживать как можно дольше, чтобы задержать японцев и выиграть время для укрепления более важного города, Сингапура.

Несмотря на черчиллевский приказ, адресованный защитникам Гонконга, сражаться, если возникнет необходимость, «за каждый дом» и его призыв «сражаться до конца», губернатор Гонконга, сэр Марк Янг, капитулировал 25 декабря. Это было первое колониальное владение, потерянное британцами на Тихом океане. Победителя взяли в плен тридцать миссионеров Маринолла[1155] и заставили смотреть, как японские пехотинцы закалывают штыком дюжины связанных по рукам и ногам британских и канадских военнопленных.

Пленников избивали резиновыми дубинками и заливали им «в горло воду, пока они не захлебывались». Японцы насиловали евразийских, китайских и белых женщин. Трех британских медсестер сначала изнасиловали, потом закололи штыками, а затем сожгли. Спустя три дня японские солдаты – Time назвала их «мужчинами-карликами» – гордо прошли по городу триумфальным маршем. К тому моменту их братья из 25-й армии Ямаситы захватили треть Малайского полуострова на пути к своей цели – Сингапуру. Эту крепость, сказал Черчилль Уэйвеллу, «надо удержать любой ценой»[1156].

26 декабря Черчилль выступил на заседании конгресса США. Слушатели в Британии, где Би-би-си вела радиопередачи без поддержки со стороны корпораций, были удивлены, узнав, что речь их премьер-министра передается при поддержке компании по производству зубной пасты. Хотя подобные культурные различия между двумя странами подтверждают высказывание Бернарда Шоу, «две страны, разделенные общим языком», Черчилль считал язык объединяющим фактором и, собираясь продемонстрировать американцам прекрасное владение языком, потратил более двенадцати часов на составление речи. Расслабившись, словно находился в кругу друзей и родственников (он мог проследить свою американскую родословную до пятого колена, до офицера, служившего под началом Вашингтона), Черчилль заговорил, не задумываясь о том, подходящий ли сейчас момент для шуток: «Я не могу не обратить внимания: если бы мой отец был американец, а мать – англичанка, а не наоборот, – я мог бы выступать перед вами как член конгресса. В этом случае я выступал бы перед вами не в первый раз и мой голос был бы вам знаком». Своими аплодисментами собравшиеся дали ему то, за чем он и пришел: одобрение. Подогревая внимание к своей теме – возмездию, он не видел необходимости воодушевлять американцев; Япония уже сделала это за него. Он не видел необходимости рассказывать американцам о возможности огненных бурь в их городах, 4000-фунтовых бомбах, которые способны стереть с лица земли их парламент, соборы и семьи, поскольку им не грозили массированные атаки со стороны немцев и японцев. На самом деле Lloyd’s of London (Лондонский Ллойд или просто Ллойд – известный рынок страхования) ставил девяносто девять к одному на то, что атлантическое побережье подвергнется разрушениям[1157].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В зале установилась абсолютная тишина, когда Черчилль сказал: «Если бы мы держались вместе после последней войны, если бы мы приняли меры по обеспечению нашей безопасности, это проклятие не настигло бы нас снова. Не обязаны ли мы ради самих себя, наших детей, измученного человечества убедиться, что подобная катастрофа не настигнет нас в третий раз?» Он подверг жесткой критике виновных в злодеяниях, используя привычные слова и фразу: «негодяи», которые распространили свою «чуму» и «пойдут на любую жестокость и предательство». Черчилль яростно критиковал «мерзких предателей» и «хвастливого Муссолини… прислужника и раба, жалкое орудие воли своего господина». Затем, схватившись за лацканы пиджака, медленно подался вперед и произнес фразу, которая заставила вскочить весь конгресс, включая изоляционистов. Японцы, сказал он, «возможно, не понимают, что мы за люди. Возможно, они не понимают, что мы не перестанем противостоять им, пока не преподадим урок, который они и мир никогда не забудут»[1158].

New York Times (под заголовком «Черчилль предсказывает мощное наступление союзников в 1943 году») назвала речь, которая продолжалась более тридцати минут, «типичной» для Черчилля, «полной искрометного юмора, жесткого осуждения тоталитарных врагов, стойкого мужества и неопровержимых фактов». Однако некоторые из так называемых неопровержимых фактов Черчилля были не такими уж неопровержимыми. Говоря о «победе [Окинлек] в Ливийской кампании», Черчилль заявил: «Если бы мы переправили и разделили наши постепенно растущие ресурсы между Ливией и Малайей, в них бы все равно нуждались в обоих местах». Несмотря на то что осенью он призвал британских начальников штабов не отбирать у Окинлека часть наступательных сил, несколькими днями ранее он приказал 18-й дивизии, которая в тот момент находилась на пути в Суэц, отправиться в Сингапур. Затем, за день до выступления перед конгрессом, он приказал Окинлеку «немедленно предоставить» для защиты Сингапура тяжелую артиллерию, зенитные орудия, грузовики, сотню новых американских танков и четыре эскадрильи истребителей (порядка сорока восьми самолетов), все, в чем Окинлек в скором времени будет остро нуждаться. Брук написал в дневнике, что Окинлек «воевал теми силами, которые были ему доступны… не подозревая, что скоро ему подрежут крылья», поскольку Черчилль перебросит людей и технику на Дальний Восток. Черчилль смотрел на это под другим углом зрения. Сокращение войск, сказал он Окинлеку, можно провести, «не подвергая риску «Акробат», наступление на Тунис через Триполи. И с «Гимнастом», сказал он своему генералу, теперь все в порядке, поскольку Америка вступила в войну. Он добавил: «Наш успех на Западе будет сведен к нулю, если Сингапур падет». И он был абсолютно прав[1159].