Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчиллю гораздо больше понравились места, где он останавливался, – особенно Марракеш и Ривьера, да почти все места, где было теплее, чем в Англии, – чем само путешествие, особенно на военном корабле и маленьком самолете, где так не хватало хорошей еды и мягких постелей. О своем воздушном путешествии он позже написал: «Должен сказать, я был достаточно напуган», когда видел внизу бескрайний океан и был в тысяче миль от земли. «Путешествие через Атлантику всегда внушало мне ужас». Всего двумя годами ранее считалось безумием пытаться зимой пересечь Северную Атлантику на самолете, когда погода особенно непредсказуемая. Тот факт, что американские бомбардировщики теперь летали в Британию с остановкой на Ньюфаундленде или в Исландии, объясняется необходимостью дозаправки. Ночью, если небо было ясным, летчики определяли курс по звездам. Высокая облачность могла привести к катастрофе. Самолет, сбившийся с курса, чаще всего падал, и шансов на спасение у пассажиров было крайне мало. Так что пересечение Атлантики было настолько опасным, что самолеты-бомбардировщики доставляли в Европу по морю, на кораблях – способ передвижения, который Черчилль считал неоправданно медленным. Старик был крайне нетерпелив[1187].

Вскоре после возвращения Черчилля в Лондон стало известно о его проблемах с сердцем, главным образом из-за того, что он не умел держать язык за зубами. Он сказал Идену, что его «немного беспокоит сердце» и что ему бывает тяжело дышать, когда он пытается танцевать. Иден сказал об этом своему парламентскому секретарю Оливеру Харви, который написал в дневнике: «Доктора сказали ему [Черчиллю], что у него не все в порядке с сердцем и ему нужно отдыхать». Харви сказал Идену, что следует быть готовым к тому, чтобы взять бразды правления в свои руки, если Черчиллю станет хуже. Харви также отметил, что, больной или здоровый, Черчилль никогда не отказывался от эдвардианского обеда: «Сегодня за обедом он выпил кружку пива, три бокала портвейна и три бренди, как делал это в течение многих лет». Тем не менее Черчилль впал в уныние. Гонконг был сдан, Сингапуру грозила опасность. И Роммель снова появился из ниоткуда, выполз, как змея из-под камня. Иден, после того как выпил со Стариком, написал в дневнике: «Уинстон был усталым и подавленным… Он не испытывает иллюзий в отношении палаты общин, утверждая, что большая часть тори его ненавидит… он был бы только счастлив передать бразды правления кому-нибудь другому». Как бы то ни было, но Идену было еще рано думать о кресле премьер-министра (это произойдет, но только спустя тринадцать лет). Черчилль, хотя и делился с Иденом мрачными мыслями, не собирался уходить в отставку[1188].

В первый день на родной земле, читая газету в поезде, который следовал в Лондон, Черчилль, повернувшись к доктору Уилсону, устало сказал: «Там, похоже, полнейшая неразбериха». Так оно и было. Эттли предупредил телеграммой, чтобы он не надеялся на триумфальную встречу в Лондоне. Эттли доложил, что, когда первый лорд адмиралтейства, А.В. Александер, попытался рассказать членам палаты общин подробности обстоятельств, в которые попал «Принц Уэльский», поднялся шум и спикера прервали. В палате «неспокойно», написал Эттли, а общественность и пресса «встревожены» положением дел на Дальнем Востоке, обвиняя правительство в недостаточной готовности. Еще большее беспокойство Эттли вызывал тот факт, что палата – как Evening Standard и Daily Mail – «испытывала серьезные опасения» относительно Индии, особенно относительно политической ситуации в стране. Доходили слухи из других концов земли; австралийцы, по словам Эттли, были настроены «крайне негативно». Черчилль, да и весь мир, хорошо знал об этом. Премьер-министр Австралии Джон Кертин, опасаясь вторжения японцев, заявил в статье, опубликованной в Melbourne Herald, о намерении своего народа, «несмотря на наши традиционные связи с Соединенным Королевством», искать защиту у Соединенных Штатов. В сущности, отношения между Австралией и империей определялись Вестминстерским статутом[1189], который Австралия ратифицировала только в 1942 году, при этом, чтобы оправдать участие в войне, действие закона распространили на период с 3 сентября 1939 года, в день объявления Лондоном войны.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Черчилль не забыл обиды. Несмотря на то, что он часто выражал благодарность доминионам за участие в войне, несмотря на его любовь к теплым странам, Черчилль никогда не приезжал в Австралию, даже когда век высоких скоростей сделал это путешествие похожим на послеобеденный сон в садовом кресле[1190].

Многие члены парламента всех политических мастей и многие представители прессы, тори и лейбористы, призывали провести радикальные изменениям в правительстве. Некоторые задавались вопросом, может ли Черчилль по-прежнему управлять страной в качестве премьер-министра; многие считали, что он не оправдал себя в качестве министра обороны. Депутаты, похоже, были готовы восстать. Черчилль относил эту критику за счет «длинной, неизмеримой череды бед», исходившей от Японии, и убеждения, которое разделяли многие британцы, что союз с Америкой означает, что «больше нет угрозы» выживанию Родного острова. Убеждение, которое позволило думать, что «любой критик, дружелюбно или недружелюбно настроенный, может указывать на совершенные ошибки». Самой большой ошибкой, по мнению критиков, было то, что Черчилль учредил и занял пост министра обороны, но, заняв его, не добился ничего, кроме поражений. Они хотели, чтобы он ушел с этой должности. Но министерства обороны в том виде, в каком оно имелось в Америке, в Британии не было. Министерство обороны, по сути, состояло из самого Черчилля. Если он уходит с должности, то теряет каналы связи с начальниками штабов, а это недопустимо. Его критики понимали, что он вдохновил народ и создал свой «великий союз», но ценой отдаления от австралийцев, боявшихся за свою жизнь, и от индийских националистов, которые, как и многие американцы, включая Рузвельта, считали Черчилля империалистом старой закалки. Он вернулся домой, и у него возникло впечатление, что «вокруг меня нарастают волны общественного мнения, сбитого с толку, недовольного, смущенного, обескураженного, хотя и несколько поверхностно судящего обо всем». Он твердо решил встретить критику с поднятой головой, предупредив народ, что впереди его ждет еще немало поражений, а затем потребовать от палаты общин вотум доверия. Это был умный ход, который критики должны были ожидать, учитывая черчиллевскую военную и политическую философию: когда атакуют – контратакуй[1191].

20 января, когда Черчилль готовился выступить с обращением к своим согражданам, Адольф Гитлер выступил перед своим народом. К тому моменту, отметил Геббельс, любое упоминание о Черчилле в немецкой прессе сопровождалось ссылкой на то, что он ничего не смыслит в стратегии, является пешкой в руках евреев и пьяницей. Гитлер превзошел Геббельса: «Этот болтун, этот пьяница Черчилль, чего он достиг в жизни? Это лживое существо, этот первостатейный бездельник. Если бы не было этой войны, в будущие века, вспоминая о нашем веке, обо всех нас и обо мне говорили бы как о создателях мира. Но если бы не было этой войны, кто бы говорил о Черчилле?.. одном из самых мерзких личностей в мировой истории, который способен только разрушать…»

Затем Гитлер похвастался тем, чем уже хвастался в 1940 году: учитывая судьбу Третьего рейха, выбранные им слова звучат пророчески и иронично: «Правда в том, что однажды они назовут его разрушителем империи, скажут, что он, а не мы уничтожили ее»[1192].

В тот день, 20 января, Рейнхард Гейдрих, правая рука Гиммлера в СС и заместитель имперского протектора Богемии, созвал конференцию в пригороде Берлина Гросс-Ванзее. Несколько месяцев назад Геринг потребовал от СС «окончательного решения еврейского вопроса». Пятнадцать нацистских чиновников и членов СС собрались, чтобы договориться об уничтожении 11 миллионов евреев, которые проживали на территории Европы и Советского Союза. «Европа будет очищена от евреев с запада до востока» – заявил Гейдрих. Оберштурмбаннфюрер (подполковник) СС Адольф Эйхман, тридцатишестилетний технократ, вел протокол. Позже Гейдрих отредактировал протокол, вставив туда слова, которые нацисты использовали для обозначения акций по уничтожению евреев, партизан и коммунистов. Формулировка «Смерть по естественным причинам» означала смерть из-за изнурительного труда и голода. «Отправлены на восток», в отношении массовой депортации евреев в гетто на территории оккупированной Польши, а затем в газовые камеры в Бельжец, Треблинку, Собибор и Аушвиц. «Специальные акции» и «соответствующая обработка» – расстрелы без суда и следствия расстрельными командами и смерть от отравления газом в специально оборудованных грузовиках айнзацгрупп[1193], на Востоке, после начала операции «Барбаросса». Были расстреляны сотни тысяч украинских евреев, их тела свалили в общие могилы, которые все еще продолжают находить. Участники Ванзейской конференции были настолько уверены в победе, что их список еврейского населения включал Ирландию (4 тысячи человек) и Англию (330 тысяч человек). Столь эффективной была нацистская машина смерти, что Эстония, это особо отметили, уже была «очищена от евреев»[1194].