Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчилль никогда не спрашивал, почему Бивен и его сторонники так ненавидели его и его соратников тори. «Он [Черчилль] не обладал способностью читать мысли людей, – позже написал его врач, – иногда даже казалось, что ему это неинтересно». Черчилль обещал британцам одержать победу над Гитлером. Но теперь они хотели большего; они хотели получить от него некоторых пояснений относительно целей политики тори в мирное время, о военных целях Черчилля они уже прекрасно знали. Британцы решил, что если Америка вступила в войну, то на победу уже можно надеяться, а значит, наступил наилучший момент, чтобы обсудить послевоенный жилищный вопрос, вопросы здравоохранения и социального страхования. Черчилль, как и в 1940 году, считал, что преждевременно вести разговоры о послевоенном мире и что они могут привести только к ненужным разногласиям. Через три года выяснилось, что он сильно заблуждался; британцы любили своего Черчилля-воина, но хотели знать, каким будет Черчилль в мирное время: старым тори или старым либералом[1203].

На трехдневные дебаты в палату пришел старый воин. Скептики сказали свое слово, в их числе были Джон Уордлоу-Милн, Герберт Уильямс, граф Уинтертон, все консерваторы, Эмануэль (Мэнни) Шинвелл, старый радикал из Глазго, и Рэд Клайсайдер, грубый и прямолинейный патриот, у которого была по крайней мере одна общая черта с Черчиллем – он терпеть не мог напыщенного интеллектуализма. Но в этот день у Шинвелла не было ничего общего с Черчиллем. Гарольд Николсон счел нападки Шинвелла на Черчилля «безжалостными». Рэндольф, вернувшийся из Каира, яростно выступил в защиту своего отца и атаковал «с наибольшей жестокостью» тех, кто оскорблял отца. Николсон считал Рэндольфа «милым и храбрым», но, как и у Боба Бутби, у Николсона «появилось смутное ощущение, что Рэндольф может зайти слишком далеко». Памела на галерее «смущенно поеживалась» во время выступления мужа. Но у Рэндольфа появился шанс сделать для отца то, что не смог сделать Уинстон для своего отца, умершего слишком рано, – проявить солидарность. Но Рэндольф остался Рэндольфом, он использовал высокую трибуну для пустых, напыщенных речей. Николсон отметил, что Черчилль выглядел «смущенным».

В конце концов отец пришел на помощь сыну, после того как Арчибальд Саутби прервал Рэндольфа, заявив, что раз Рэндольф находится в Лондоне, а не в Ливийской пустыне, то не может называть себя солдатом. Позже Черчилль нагнал Саутби в коридоре и, размахивая кулаком перед лицом парламентария, прокричал: «Ты назвал моего сына трусом. Ты – мой враг. Больше не смей разговаривать со мной». Рэндольф, как позже написал Колвилл, был талантливым журналистом, «прирожденным оратором, остряком». Он легко находил друзей, но еще легче их терял. У него было «богатое воображение и оригинальные идеи», но он «пристрастился к алкоголю» и часто вел себя «крайне оскорбительно». Он «ругался со своим отцом», но был предан ему, как и отец сыну. Саутби напрасно нападал на Рэндольфа и дал понять, что он не был храбрым солдатом. Рэндольф был храбрым солдатом. Его выступление в тот день в палате, насмешки ровесников и осознание того, что он всегда будет находиться в тени отца, заставили его через несколько месяцев поступить добровольцем в недавно сформированную специальную воздушно-десантную службу, а затем принимал участие в чрезвычайно опасной операции – для установления контакта с партизанами Тито англичане сбросили на парашютах миссию в горах Югославии. Рэндольф, как и его отец, решил заслужить уважение своей страны на поле боя или погибнуть[1204].

На следующий день Черчилль начал дебаты с обращения, которое Николсон посчитал «гениальным и самоуверенным»; премьер-министр поздравил своих оппонентов с искусным витийствованием. Но обаятельный, не желающий ссориться Черчилль в заключительной части речи уступил место решительному Черчиллю: «Я не прошу прощения. Не буду извиняться. Не буду давать обещаний. И ни в коей мере я не собираюсь преуменьшать… угрозу, нависшую над нами». Он заявил, что уверен в окончательной победе. На этом, сказал он, я закончу. Два дня назад Николсон сказал, что «на самом деле нет никакой настоящей оппозиции». Старик настоял на голосовании. Членов парламента пригласили пройти к коридор для голосования. Итоги голосования: 423 к 1 в поддержку правительства; единственным оппозиционером оказался Джеймс Макстон, еще один старый представитель Красного Клайдсайда[1205].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Бивен воздержался. Десятки других не смогли проголосовать; они находились за пределами метрополии, в военной форме[1206].

И хотя он сильно недооценил настроения в народе и в палате общин, Бивен продолжал нападки. The Tribune дала себе волю 30 января: «Было бы чудесно, если бы господин Черчилль произвел несколько изменений в своей команде, но будет ужасной ошибкой предположить, что только от этого ситуация сильно улучшится… Это не Национальное правительство, а Черчилль – не Национальный лидер. Он важно расхаживает в той маске, но на самом деле настаивает, что война должна вестись в соответствии с принципами партии тори. Британской империи конец. И ничто не может спасти ее. Да и кто захочет? Не те миллионы, что страдали под ее игом. Они будут рады увидеть ее распад… И нам потребуется не тот настрой, которым дышат речи последнего имперского оратора – Уинстона Спенсера Черчилля»[1207].

29 января, после того как палата проголосовала за вотум доверия, Гарольд Николсон остановился у телеграфного аппарата, установленного в лобби, и прочел на выползающей из него ленте, что «немцы заявляют, что вошли в Бенгази». Рэндольф Черчилль был там и сказал Николсону, что только половина подкрепления Роммеля достигла берегов Африки: хоть одна хорошая новость, если бы это соответствовало истине. На самом деле Роммель получил абсолютно все, в том числе шестьдесят новых танков[1208].

Прошло около недели после того, как Роммель – его войска были переименованы в танковую армию «Африка» – предпринял незначительное наступление у границы с Триполитанией. То, что Роммель смог предпринять наступление, было связан с азиатской стратегией Черчилля. Когда Черчилль забрал у Окинлека людей и оружие в надежде спасти Малайю, у 8-й армии не осталось ни одного шанса на победу над Роммелем. А если учесть, что Королевский военно-морской флот направился в Средиземное море, то сокращение сил Окинлека ставило под вопрос его способность защититься от Роммеля. На самом деле операции Окинлека «Крусейдер» было суждено сорваться в самом начале из-за событий, которые произошли на море десятью неделями ранее. 12 ноября британский авианосец «Арк Ройал», который возвращался домой после того, как доставил самолеты на Мальту, подвергся торпедной атаке в 25 милях от Гибралтара. Погиб всего один член команды, более 1500 выжили: готовая команда для нового авианосца, только нового авианосца не было. Две недели спустя линкор «Бахрам» был торпедирован около Триполи. «Бахрам» и более 800 человек команды пошли на дно так быстро, что командир немецкой подводной лодки, атаковавший линкор, решил, что англичанам удалось уйти, когда через несколько минут после атаки поднял перископ и увидел только водную гладь.

Через несколько дней, поскольку никакого торжественного объявления о потопленном корабле из Берлина не последовало, британцы поняли, что немцы не знают о гибели «Бахрам». Черчиллю, конечно, это было известно, но он молчал до окончания голосования. 19 декабря Черчилль узнал, что шесть итальянских водолазов-подрывников на небольших подводных аппаратах (он назвал «человеко-торпеды») проникли на якорную стоянку в Александрии и прикрепили мины к кораблям «Королева Елизавета» (на борту находился Эндрю Каннингем) и «Вэлиент». Водолазов взяли в плен, но два самых больших корабля в восточной части Средиземноморья уже лежали на дне. Полгода британцев держали в неведении, не сообщая о диверсионной операции в Александрии. Черчилль и пресса уже более года преуменьшали достижения итальянского флота. Time напечатала фотографию: вид с кормы нескольких итальянских эсминцев с надписью: «Британцы обычно видят их так». Однако итальянцы, с помощью бомбардировщиков «Штука», которые базировались на Сицилии, к концу декабря свели британский флот, находившийся в восточной части Средиземного моря, до нескольких эсминцев и легких крейсеров[1209].