Утраченные звезды - Степан Янченко

А пока после работы по уборке квартиры он сделал себе горячую ванну и с удовольствием протер и распарил уставшее тело. От наслаждения, которого долго и терпеливо, без тоски от понимания всего переживаемого тайно ждал, он разомлел и безвольно прилег на диван, а силы, чтобы раскинуть чистую простыню, у него еще сбереглись. Разогретый, распаренный, разнеженный на чистых, свежих простыне и наволочке, он тотчас задремал, уйдя в счастливый мир ласки и неги.

Но спал он недолго, должно быть, до того времени, когда остыл и пришел в равновесие от горячей ванны. Вообще-то он не был привычен спать днем. Дневное время у него отводилось только для труда, для физической и духовной работы, для наслаждения трудовой деятельностью, и его характером другого наслаждения ему не прописывалось. А когда, случалось, что противные его природе обстоятельства лишали его трудового ритма, он начинал ощущать тоску.

Проснулся он, как оказалось, от какого-то внутреннего толчка: то ли повторился утренний сон в пристанционном скверике, то ли мысли, вызванные этим сном, повторили те слова: Родная моя Россия, как я от тебя устал, как ты меня утомила! и заставили открыть глаза. Странной жизнью он прожил последние почти два месяца: каждую ночь ему являлись какие-либо видения и шептали, как ему следует жить дальше, где искать сына. Но эти нашёптывания не сбывались, и новый день проходил, как в ночной темноте. Сын нашелся и выздоравливает от плена в госпитале, а видения все еще не отстали, только поменяли одеяния и внешние образы.

Он озадаченно приподнял от подушки голову и, заметив над собой на стене солнечное пятно, повел взглядом по комнате. Комната была наполнена ярким, мерным дневным светом — это означало, что солнце перешло улицу и встало на вторую половину дня, — в сторону заката. Возвращение прежней, привычной обыденности успокоило его. Он прислушался к себе, с душевным облегчением ощутил: чеченская тяжесть вымылась в ванне. Но мысли, рожденные памятью, оживили вновь чувства пережитого, и они-то и вызывали вопросы к России. Он опять сладко предался забвению и уже во сне повел разговор с Россией.

Она как бы упрекнула его:

— Люди, когда в доме поселяется неблагополучие, имеют привычку, вопреки здравомыслию, во всем винить дом, а не себя, жильцов этого дома.

И у него был ответ:

— Все верно… Но над нами, над всеми людьми вместе и над каждым в отдельности, надо мной в частности, висит и довлеет фатум в образе твоего российского государства. Его так и называют — российское государство. Твое, стало быть, государство, Россия.

— Так-то оно так, да и не совсем так, потому что оно, государство, как инструмент власти, создается и оттачивается гражданами государства. Не хочу сказать, что ты к этому причастен. Твоего причастия не замечаю ни в позиции, ни в оппозиции. Ты — безучастный наблюдатедь-потребитель, которому, не обижайся, отвечу украинской присказкой бачили вочи, что покупали…

— 0 моей причастности или непричастности — отдельный разговор. И о точильщиках инструментов — государстве. Точильщики-то разные бывают. Нынешние точильщики обманным порядком вырвали у народа его инструмент — государство. Точильщики, назвавшиеся демократами, сначала расстреляли из танковых орудий инструмент народной власти и создали свою власть воровского, грабительского меньшинства разрушителей. Превратившись из демократов в либерал-демократов, пользуясь властным инструментом, они все отобрали у трудового народа, начиная от святого права гарантии на труд и кончая божьим правом на землю…

Мысли его в сонной голове текли медленно и ровно, он, не открывая глаза, мысленно осмотрел комнату, как бы желая убедить собеседницу в том, что все у него вокруг правильно и все на месте и можно вести спокойное рассуждение о своей жизни. Он знал, что сейчас в квартире его светло и покойно, все пребывало на своем месте с тех пор, как он, женившись на своей Людмиле Георгиевне, ввел сюда вместе с нею любовь, мир и взаимную надежду на счастье совместной жизни.

И он даже во сне ощутил, что в комнатах, наполненных светом и покоем, устоялась и даже как бы гранитно затвердела их взаимная любовь, но снаружи, оттуда, где темной рекой текла большая жизнь и откуда должна полниться их личная жизнь, увенчанная взаимной любовью, не только не вливалась, даже не струилось, даже не капало то, что должно было наполнять их жизнь счастьем и довольством. Он крепко сомкнул веки, вдавил голову в подушку и, отдаваясь глубокому сну, повел дальнейший разговор:

— Раньше, в советское время, ты, Россия, действительно, была для меня Родиной-матерью — ласковой, доброй, заботливой, искренне родной, как мать, хотя иногда и взыскивала строго. И я спокойно и уверенно, можно сказать, безмятежно, как беззаботный твой сын, жил в твоих теплых, нежных, материнских объятиях и преспокойно думал, что все так во век и будет, и не подозревал, что это все может вдруг резко измениться в худшую сторону для меня, человека труда. Только теперь, особенно после путешествия по Чечне, я понял, какое великое, высоко гуманное человеческое счастье мы все, трудовые люди, дети твои, потеряли. И за что только нам ты такое наказание устроила, за какие провинности? Неужели безмятежная человеческая жизнь детей твоих может служить причиной для такого жестокого, безжалостного испытания? — он во сне глубоко и тяжело вздохнул, полежал минуту в бездумье, потом опять отдался беспокойным сновидениям:

— Труд мой, который чужеродные демократы осквернили и обесценили, превратили в рабское повиновение, перестал быть естественной, природно-призывной потребностью. Для меня он был духовным наслаждением, моральным приютом, с ним и в нем я чувствовал себя настоящим человеком, с ним я ощущал певучесть души, и усталость тела с завода я нес как радость трудового наслаждения, а благодарность людей за мой труд была для меня ценнейшей наградой и поднимала мой дух и мои моральные силы для нового трудового дня. Теперь же мой труд в рыночном трудоустройстве стал простым, часто несбываемым товаром и предметом рабского, насильственного принуждения, которое постоянно надо мной кружится страхом превратиться в безработного, лишнего, неприкаянного человека. Вместо духовного наслаждения мой труд превращен в моральное, духовное терзание и физическое измождение… А в свободное от работы время я любил проводить в игре в футбол. Это было радостное отдохновение и наслаждение дружеским состязанием с товарищами. Сколько было искренних товарищеских объятий! Я и теперь еще погонял бы мяч, но отобрали игровое увлечение — даже мяч не за что купить, — лишили того настроения, которое заряжало спортивным азартом, все стало чужим, дорогим, тяжелым, ненужным. А дети! Растить детей было большой радостью, потому что дети представляли высочайший природный дар, божеское подношение, и растить их — было свершение святейшей человеческой обязанности, исполнение высшего человеческого долга, а вырастить детей — сделать себе подарок, ниспосланный небом. Теперь же люди впадают в позорнейшее, Богом презренное кощунство по отношению к детям и роду людскому, молодые люди стали бояться иметь и растить детей. Так скажи мне, моя родная Россия, зачем ты напустила на своих людей такое ужасное превращение, чем мы прогневили тебя?

При этом вопросе — у него слегка дрогнули веки и ему примнилось, что вместо солнечного света комнату заполнил какой-то сияющий, легкий, не очерченный ощутимыми границами, но ясно проступающий призрак в образе необычной, волшебно обворожительной женщины, какой и должна быть Родина-мать. И она ласково спросила у него:

— Что ты называешь Россией? — Подумав, она сама ответила: — Без территории, конечно, России, как географического понятия, не будет, но и без русского народа, прежде всего, ее также не будет, как не было в оные века. Наименование свое в мире я, Россия, получила от своего, русского, народа. И все, что делается теперь в России, делается, как и прежде, народом. Но с некоторых пор я народа своего не узнаю. Мне кажется, он утратил свою мудрость, неиссякаемую энергию и героизм. Все, что я создавала в своих границах разорено, бездумно разбросано в неверные, неспособные, продажные руки, а я осталась ощипанной со всех сторон и стала как бы ненужной и чужой русскому народу. А ведь в свое время он не только мог себя сохранить от чужеземных посягателей на его национальную независимость, гордость, самобытность и особое русское достоинство, что снискало ему уважение всех великих народов мира, но и приютил у себя, пригрел по-отечески и сохранил в национальной целостности больше сотни малых народов, сберег их человеческое достоинство в мире. Но неразумно, вопреки здравому смыслу и законам истории, развернул меня, свою Россию, на 180 градусов, он, мой русский народ, позволил разбросать и свою же, русскую, нацию, чем сам же обрек миллионы отброшенных братьев и сестер своих на унижение, притеснение и на рабское угнетение, а всего себя, — безропотного и самоугнетенного, — обрек на вымирание, дозволив для этого использование всех изобретенных методов духовного, безнравственного и физического