Утраченные звезды - Степан Янченко

Слова Сергутина были встречены горячими аплодисментами, и в груди Петра Агеевича упало напряжение и наступило облегчение, как от желанного товарищеского объятия.

После дебатов о приеме в партию Золотарева обсуждение других кандидатур в партию прошло гладко, и с первым вопросом повестки дня было покончено. Второй вопрос не вызвал никаких возражений, так как создание районной партийной организации перезрело, и это было очевидно каждому члену партии.

Свой доклад об итогах и уроках митинга и задачах парторганизации Полехин начал такими словами:

— Митинг для нас имеет то значение, что мы испытали наше тактическое оружие для наступления на произвол капитала.

Полехин говорил негромко, неспеша, вразумительно, голосом не оратора, а задушевного советника и тем самым призывал людей, окружавших его тесным товарищеским кругом, к дружному маршу по трудному пути. Несколько раз он останавливал свой взгляд на Михаиле Заполучном, словно старался угадать, какое место ему приготовить в коллективе парторганизации. А Петру Золотареву он давно нашел место и исподволь определит его к партийному делу.

Полехина слушали внимательно, с заметным терпением, которое появляется у слушателей при интересной беседе. Чтобы больше придать официальности своему выступлению, Мартын Григорьевич стал читать написанный доклад, неспеша и уверенно подчеркивая важность обсуждения анализируемого заводского события.

Возвращение Левашова

Левашов Николай Минеевич вернулся в родной город ранним утром. Многодневное странствование закончено. Путешествование его было столь тяжким и мучительным в моральном отношении, и он так изнемог душевно и физически, что ему казалось: бродил он по чеченским горным тропам уж весь год.

И вот после долгих, не просто утомительных, а опасных мытарств он, наконец, ехал домой. И главное в этом возвращении было то, что он вез в своем сознании какое-то неохватное удовлетворение тем, что он совершил, — освобождением сына из ужасного, первобытно-дикого плена. Но душа его до возвращения домой не могла освободиться от ужасной тяжести пережитого.

Почти всю ночную дорогу от Москвы он не сомкнул глаз и, как только за окнами вагона проглянул рассвет, Левашов встал, оделся и в сонно-вялой, душноватой атмосфер вагона сел к окну на свободное боковое место. Под вагоном громко лязгало и стучало, а в вагоне полки дергались и встряхивались, но люди безмятежно и мирно спали, словно придавленные тяжелой неподвижной ночью. Он уловил тот момент, когда поезд два-три раза дернулся, сбавил ход и стал вкрадчиво подкатываться к своей конечной станции. За окном лес уже не летел назад, а в розовом освещении стоял неподвижной стеной в утреннем смирении. Солнце вставало с левой стороны поезда, состав рвал низкий расстил его лучей.

Родной, приветливый край! Как хорошо, Россия, что ты такая у нас большая страна и так щедро разметала по своим просторам заветные, каждому по-своему родные уголки для благословенного приюта и отдыха от горько-соленой жизни! А Чечня что ж — это тоже уголок России, где когда-нибудь люди, образумясь, спустятся с гор на безмятежные равнины и превратят свой край в тихий российский уголок для успокоения своего мятежного духа.

Левашов первым вышел из вагона, зажмурился от прямых низких лучей солнца, прямо ударивших ему в глаза, минуту постоял с закрытыми глазами, потеряв ощущение реальности, потом отошел на пять-шесть шагов от вагона, остановился, чтобы оглянуться на знакомые очертания, и несколько раз глубоко вдохнул свежий утренний воздух, струившийся из близких пригородных лесов. Прохладное дыхание леса тотчас смешивалось с особым станционно-железнодорожным атмосферным настоем, но воздух на родной станции был Левашову бесконечно дорогим — легким, животворным, сладким, свободно вдыхаемым.

И он вдруг почувствовал в себе впервые за многодневное отсутствие нечто новое, необычное — во всем теле — физическое облегчение, а в груди — освобождение от тягостного напряжения. Вообще-то это было возвращение к себе, к своей привычной жизни, пусть невразумительной, неласковой, пусть даже неприветливой, но к своей родной жизни, устроенной своими, русскими людьми.

Он встряхнул свои вещички и пошел на привокзальную площадь в общей толпе пассажиров, сошедших с поезда. Но ноги его были какие-то ватные, неустойчивые, и он, пропустив рулившие к остановкам троллейбусы и автобусы, пошел в привокзальный сквер вроде как с желанием освоиться с родной обстановкой, а на самом деле дать возможность телу отдохнуть от дальней и мучительной дороги прежде, чем войти в родной двор. Ему представлялось, что по своему двору он должен пройти бодрой, твердой походкой с гордым видом свободного человека.

Сквер со своими плотными шеренгами елей и кустами сирени, с еще дремавшим фонтанчиком и жиденькой, словно раздерганной цветочной клумбой, за ночь накопил в себе плотную, влажную прохладу, которая дохнула на Левашова забытой, родной, ласковой приветливостью…

Левашов с радостным откликом на призыв усталости подошел к ближайшей скамейке с высокой покатой спинкой, положил свой баульчик и сел рядом, вытянул ноги, откинулся на спинку и тут же смежил глаза, так минуту посидел, прислушиваясь к току усталости во всем теле…

Через несколько минут он открыл глаза, приподнял голову. С удивлением оглянулся, словно узнавал, где он сидел, снова сомкнул глаза и, вздохнув, тихо проговорил: Боже милостивый, — вдруг вспомнилось, как любила приговаривать его мать, — родная суверенная Россия, как я от тебя устал, утомила ты меня! — и не заметив, как крепко сомкнулись веки, забылся в спокойной, отрешенной дреме.

Очнулся он почти тотчас и испугался, что проспал долго, однако почувствовал, что вся усталость вытекла из его тела, и голова совершенно облегчилась. Он подхватил свои вещички и бодро, с веселой легкостью зашагал к остановке.

Ключи от квартирной двери, как всегда, он нашел у соседки по площадке. Соседка, пожилая, высокая, худощавая, седая женщина, подавая ключи, откровенно внимательно вгляделась в Левашова и, приветливо поздоровавшись с ним, проговорила:

— С благополучной поездкой и возвращением, Николай Минеевич. По глазам, однако, вижу, что намаялся, но слава Богу, что сына нашел. А это — главное… Ну, иди отдыхай с дороги, сам возвернулся невредимым — тоже важное дело… Ну, иди отдыхай… Усы, вижу, отпустил и голова вроде как заиндевела, а так ничего, слава Богу, — говорила соседка, сопровождая Николая Минеевич, и, перешагнув в квартиру, добавила, — Вроде бы все в порядке. Цветочки я поливала, кое-где, где пыль смахивала… Откуда она берется в нежилой квартире? А на завтрак или на обед Людмила Георгиевна тебе кое-что оставляла… Ну, осматривайся да отдохни.

Левашов на каждое восклицание, пожелание, сообщение любезно и признательно благодарил соседку, осматривался на квартиру.

Закрыв за соседкой дверь, Левашов снял с себя дорожную куртку, встряхнув, повесил ее на вешалку, к вешалке переставил баул, разулся и только после этого на цыпочках, вкрадчиво, будто стесняясь нарушить застоявшуюся нежилую безлюдность, прошелся по всей квартире, а получалось то, что ему хотелось почувствовать, — он принят здесь как жданный хозяин.

Квартира приняла желанного хозяина, вернувшегося из дальнего российского края, и вызвала в его сердце радость приюта. Он твердым шагом прошел еще раз по всем комнатам, заглядывая в каждый угол. По углам нерушимо лежала собравшаяся пыль. И пыль ждала хозяина.

Он сел на диван и, медленно обводя взглядом комнату, стал составлять себе план сегодняшних дел. Рука его уже по привычке потянулась к усам, и он решил, что в первую очередь помоется, сбреет усы, потом позавтракает, потом все вынесет во двор и повыбьет, затем все протрет и вымоет все предметы привычного, близкого душе быта, и только после этого пойдет в магазин, на место своей работы, если это место за ним сохранилось, хотя Людмила Георгиевна успокаивала, что в магазине его ждут, и деньги ей давали под его зарплату. А Золотарев Петр Агеевич имеет в магазине свою работу, которую сам себе и сделал. Николай Минеевич все это, пока работал на уборке квартиры, обдумал, пришел к мысли, что так оно и должно быть, и шел потом в магазин со спокойной душой.

А пока после работы по уборке квартиры он сделал себе горячую ванну и с удовольствием протер и распарил уставшее тело. От наслаждения, которого долго и терпеливо, без тоски от понимания всего переживаемого тайно ждал, он разомлел и безвольно прилег на диван, а силы, чтобы раскинуть чистую простыню, у него еще сбереглись. Разогретый, распаренный, разнеженный на чистых, свежих простыне и наволочке, он тотчас задремал, уйдя в счастливый мир ласки и неги.

Но спал он недолго, должно быть, до того времени, когда остыл и пришел в равновесие от горячей ванны. Вообще-то он не был привычен спать днем. Дневное время у него отводилось только для труда, для физической и духовной работы, для наслаждения трудовой деятельностью, и его характером другого наслаждения ему не прописывалось. А когда, случалось, что противные его природе обстоятельства лишали его трудового ритма, он начинал ощущать тоску.