Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

чтобы вести народ путем постепенных улучшений, останавливает всякое движение и подавляет всякую свободу, оно неизбежно приводит к необходимости крутого перелома». В конечном счете «русское общество должно было усвоить себе новые для него гражданские начала, требовавшие разумного понимания действительности и бережного отношения к свободе и праву». Этого, правда, не получилось из‐за чрезмерного давления охранителей и бюрократов, остерегавшихся всего независимого, а также из‐за радикальных журналистов, которые сеяли «социалистические» и «материалистические» идеи, стараясь «подорвать всякое доверие ко всему, что возвышается над уровнем толпы» [Чичерин 1900: 17–19].

Но логика истории неумолима, и тот, кто не способен начать реформы вовремя, заплатит дорогую цену, – в этом духе Чичерин говорит о революции во Франции, вылившейся в жестокий террор:

Недостаточно провозгласить общие начала; надобно привести их в исполнение. Когда это делается не постепенным и закономерным путем, действием власти, стоящей незыблемо на своих основах, а внезапным переворотом, разом изменяющим все отношения, не оставляющим камня на камне из старого здания, тогда неизбежна ожесточенная борьба и возбуждение страстей, результатом которых является неумолимая расправа с побежденными [Чичерин 1894].

В данном случае история предстает шкалой постепенного прогресса.

Под давлением разных форм историзма политический язык добродетели / коррупции пришел в упадок. Тем более удивительно, что после Октября 1917 года этот язык продемонстрировал быстрый и впечатляющий расцвет. Как это стало возможным? Глоссарий расцвета / упадка сохранялся внутри прогрессистского нарратива как инструментарий, позволяющий описывать революцию как циклический процесс. Можно сказать, что революция заместила собой республику в качестве исторической модели; подобно тому как публицисты и идеологи конца XVIII века смотрели на историю Греции и Рима, большевистские теоретики интересовались историей Французской революции. Т. Кондратьева в классическом исследовании вопроса о «большевиках-якобинцах» говорит об «эмоциональном отношении к Французской революции, присутствующем в революционной ментальности, вскормленной на мифах, героике и пафосе, чьи корни восходят к детству, проведенному в среде, которую можно было бы упрекнуть в чем угодно, только не в безразличии к истории Франции XVIII в.» [Кондратьева 1993: 200]. Таким образом, большевизм интегрировал марксизм, вестернистский прогрессизм и – что менее очевидно – республиканизм в эклектичную идеологию, которая определила судьбу страны в XX столетии.

Подобный взгляд открывал путь для большевистского взгляда на политику, который можно считать макиавеллистским – силой аналогии, разумеется, поскольку сами большевики не искали вдохновения в текстах флорентийца. Тем не менее определенные сходства можно обнаружить. Сходным вопросом задается, например, М. А. Юсим, наиболее авторитетный исследователь Макиавелли в России, находя, что сходства между Макиавелли и Марксом лежат «в освобождении науки, а точнее, истории от морализирования»:

И Макиавелли, и Маркс видели закономерность таких нравственных изъятий, которые обычно отдельные люди и сообщества предпочитают делать для себя, но не для других. Макиавелли говорил об изъятиях ради спасения государства и во избежание тех зол, которые влечет за собой его крушение, последователи Маркса фактически оправдывали изъятия, вытекающие из теории «классовой морали» [Юсим 2011: 445].

В отношении же связи Макиавелли и Ленина Юсим – не находя следов прямого влияния флорентийца на лидера большевистской партии – говорит о «принципиальной связи, которую <…> следует видеть и в их радикализме, и в пресловутом „якобинизме“ обоих, и, отчасти, в подходе к решению нравственно-политической проблемы» [Юсим 2011: 450].

Если Макиавелли и республиканцы Нового времени анализировали цикл жизни республики, то большевистские вожди анализировали цикл жизни революции. Еще до прихода к власти большевистские теоретики упрекали друг друга в непоследовательности и отступлении от принципов; после Октября весомость этих упреков выросла, а с началом открытой борьбы за власть в 1920‐х годах они превратились едва ли не в основное идеологическое оружие. Наиболее интенсивно глоссарий коррупции использовала оппозиция, прежде всего ее ярчайший лидер – Л. Д. Троцкий, который суммировал свои взгляды в знаменитой работе «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет» (1936). Этот труд можно сравнить со значением «Рассуждений о причинах упадка римлян» Монтескьё для республиканской традиции XVIII столетия: для поколений исследователей именно Троцкий стал эталоном использования глоссария добродетели / коррупции.

Напомним кратко основные риторические ходы «Преданной революции». С одной стороны, Троцкий использует здесь марксистскую риторику: «…Политическая борьба есть по самой сути своей борьба интересов и сил, а не аргументов» [Троцкий 1936: гл. 5]. Обращаясь к истории, он охотно использует концепцию цикличности революционного процесса [Медушевский 2001], приводит аналогии из французской истории:

Победе термидорианцев над якобинцами в XVIII веке тоже содействовали усталость масс и деморализация руководящих кадров. Но под этими конъюнктурными по существу явлениями шел более глубокий органический процесс. Якобинцы опирались на поднятые великой волной низы мелкой буржуазии; между тем революция XVIII века, в соответствии с ходом развития производительных сил, не могла не привести в конце концов к политическому господству крупную буржуазию [Троцкий 1936: гл. 5].

В России же «свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции» [Троцкий 1936: гл. 5]. Какой же социальный «процесс» выражал этот факт? Троцкий ссылается на отсталый характер советской экономики, неспособной снабжать население товарами в нужной мере и потому нуждающейся в бюрократии; бюрократия, в свою очередь, является источником неравенства – порочный круг может быть разорван либо пробуждением масс, либо падением бюрократического режима и реставрацией капитализма [Троцкий 1936: гл. 6]. Марксистская идеология здесь в полной мере опирается на язык отсталости.

Но использует Троцкий и республиканский глоссарий добродетели / коррупции: большевистская партия, придя к власти, переродилась под давлением «мелкобуржуазной» роскоши. Троцкий охотно говорит о «деградации», о «вырождении» и о «разложении», подчеркивая при этом, что перерождение совершилось под давлением социальных условий, что выродившиеся большевики – в том числе и Сталин – были когда-то лояльными солдатами революции. И «несмотря на октябрьский переворот, национализацию средств производства, коллективизацию и „уничтожение кулачества, как класса“, отношения между людьми, притом на самых верхах советской пирамиды, не только не поднялись еще до социализма, но во многом отстают и от культурного капитализма» [Троцкий 1936: гл. 5].

Впрочем, нас в данном случае интересует не столько концепция Троцкого, хорошо известная, тщательно изученная и в громадной степени определяющая пути сегодняшней историографии СССР. Нас больше интересует альтернативное использование языка добродетели / коррупции, которое развивали противники Троцкого, в 1920‐х годах сохранявшие властные позиции и контролировавшие партийное большинство. Для этих идеологов вопрос о «термидоре» был болезненным [Кондратьева 1993: 201]: если Троцкий и его коллеги, находясь в оппозиции, с легкостью могли использовать всю критическую мощь языка добродетели / коррупции, то перед теоретиками большинства стояла более сложная задача – доказывать, что ни о каком «перерождении» речь не идет. Среди этих теоретиков ведущим был, конечно, Н. И. Бухарин; три его работы – написанная в соавторстве с Е. А. Преображенским «Азбука коммунизма» (1919), «Экономика переходного периода» (1920) и «Теория исторического материализма» (1924) – могут считаться важнейшими интеллектуальными событиями в постреволюционном большевизме. К середине 1920‐х годов он занял позицию ведущего теоретика господствующей партийной группы и в этом качестве вынужден был отбивать упреки оппозиционеров – включая Троцкого, Раковского и других – в перерождении[592].

Как и положено марксисту,