Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

В этом смысле она была проявлением все той же старой добродетели вообще, доступной любому человеку в любом обществе.

Источников у новой парадигмы политической мысли было, по-видимому, несколько[590], в том числе и изучение греко-римских исторических сюжетов. Для того чтобы описать экстраординарную славу и могущество России, панегиристы уподобляли россиян в военной доблести римлянам и спартанцам [Проскурина 2006: 147–194], а в процветании – опять же римлянам и афинянам. Но – по логике комплексного заимствования [Бугров, Киселев 2016: 8–9] – риторические параллели с кампаниями Александра Македонского или Цезаря способны были вывести российского читателя на проблему добродетели и коррупции, расцвета и упадка республик. А потому социально-исторический анализ добродетели (почерпнутый либо напрямую из Тацита, Саллюстия, Плутарха, либо из позднейших компендиумов и пересказов) привносил на отечественную почву республиканскую риторику, несмотря на то что Россия республикой не была. И если добродетель можно выработать с помощью социальных и политических механизмов, то изменения этих механизмов станут для добродетели угрозой.

Безусловно, российские авторы смотрели на республиканские идеи совсем с иной стороны, чем это делали те западные публицисты, о которых пишет Скиннер. Если флорентийские мыслители, такие, как Макиавелли или Гвиччардини, были слабо известны в России XVIII века, то греко-римский нарратив в целом пользовался популярностью – среди переводных печатных исторических изданий XVIII века наиболее крупную группу составляли труды по античной истории (82 единицы из 291) [Бугров, Киселев 2016: 48]. Впрочем, основным источником интереса к античности и к циклической модели добродетели / коррупции были, пожалуй, «Приключения Телемака» авторства Фенелона – одна из самых популярных книг XVIII столетия. А если учесть, что в тройку наиболее часто издававшихся переводных авторов, писавших о морали и политике, вместе с Фенелоном входил и классик республиканизма Ж.-Ж. Руссо, то можно предполагать, что основным источником знаний о проблеме для российского читателя были именно труды этих двух мыслителей (Фенелон оказал большое влияние на Руссо!), которые к тому же породили немало подражаний среди российских авторов [Бугров, Киселев 2016: 19].

Российские читатели XVIII века изучали картины величия и кризиса республик, написанные Ливием и Тацитом (пусть зачастую и в передаче Фенелона), столь же внимательно, как английские читатели XVII века. Однако прагматика этого изучения была чрезвычайно различна. Согласно Скиннеру, «неоримская теория играла центральную роль в пропаганде, которую организовало в свое оправдание новое правительство», провозгласившее после казни Карла I в 1649 году Англию «республикой и свободным государством». Ведущие идеологи кромвелевской эры, такие, как М. Нидэм, Дж. Мильтон или Дж. Харрингтон (не говоря о менее значимых авторах), создали ряд сочинений, где «агитировали за республиканское устройство» [Скиннер 2006: 22–23]. Но в России XVIII столетия никто не вел открытых дебатов о пределах власти императора и о суверенитете представительных ассамблей! Античные сюжеты привлекали внимание в силу их всеевропейской популярности; они предоставляли возможность описать Россию в категориях греко-римской древности, эффектно уподобляя россиян римлянам и грекам. К примеру, на Морейской колонне, возведенной в Царском Селе в 1771 году и прославлявшей победы императорского флота, было высечено: «Войск Российских было числом шестьсот человек, кои не спрашивали, многочислен ли неприятель, но где он», – парафраз высказывания спартанского царя Агиса II, которое приводит Плутарх в «Застольных беседах» [Плутарх 1990: 297]. Используя для описания мощи и величия России греческие и римские примеры, отечественные авторы волей-неволей углублялись в историю о добродетелях, ведших республики к расцвету, и коррупции, грозившей им падением.

Греко-римская экземплификация (термин, предложенный С. В. Соколовым) позволяла выработать республиканскую модель применительно к самой Российской империи. К середине XVIII столетия утверждается взгляд на древний Новгород как на республику, причем республику, могущественную в военном отношении. Такое обнаружение в российской истории собственного республиканского прошлого, превратившееся в общее место уже к концу века, стало фундаментом для последующего развития республиканизма. Если Россия имела собственное республиканское наследие, то добродетель можно было восстановить; в центре внимания оказываются свойственная республикам военная доблесть, тираноборчество, гражданская бдительность и особая манера поведения (включающая подражание Катону вплоть до самоубийства). Важнейшими текстами, зафиксировавшими подобные сдвиги в российской политической культуре, стали «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и в еще большей степени «Вадим Новгородский» Я. Б. Княжнина [Бугров 2013]. Ж. Гранай справедливо обращает внимание на важность «русской античности» для декабристов [Grandhaye 2012: 169–208]. Но верно и то, что складывание новой республиканской перспективы в российской историко-политической мысли позволяло преодолеть разрыв между добродетельным дворянством и остальным населением, обреченным на зависимость.

В. Л. Каплун в данной связи говорит об особом типе публичной культуры в России рубежа XVIII–XIX веков, основанной на интересе к античным образцам [Каплун 2007]; он также отмечает, что культура эта «является органической частью европейской традиции гражданского республиканизма» [Каплун 2009: 152]. Это в полной мере обоснованное заключение; мы, правда, не можем всецело приписать этот жанр именно публичной культуре; напротив, генезис интереса к античности связан был с придворной культурой, для которой он – по логике заимствования! – представлял собой мощный инструмент возвеличивающего сравнения. Каплун справедливо указывает на то, что республиканизм рубежа XVIII–XIX веков в России является не столько «идеологией», сколько «культурой»:

Культ античности в конце XVIII – начале XIX вв. охватывает практически все стороны жизни образованной российской публики – литературу, театр, живопись, архитектуру, искусство интерьера, садово-парковое искусство, моду и т. д. Но это увлечение греко-римской античностью затрагивает не только художественные жанры и сюжеты; оно активно проявляется и на антропологическом уровне норм, правил, ценностей и культурных практик социальных акторов [Каплун 2007].

Более точным, по нашему мнению, будет сказать: в российской культуре, включая и придворную, и публичную сферы, существовал устойчивый интерес к греко-римской истории и литературе, и вот этот-то интерес и стал важнейшим инструментом для формирования республиканской идеологии. Ведь примеры из античной истории легко могли обретать смысл и в абсолютистском контексте, а само по себе восхищение героями Плутарха еще не влекло за собой республиканской политической мысли. Иными словами, хотя в основе генезиса российского республиканизма лежала своеобразная имитация, республиканская манера политической мысли и речи возникала в тот момент, когда имитация превращалась в анализ.

Культурные модели, о которых говорит – ссылаясь на Ю. М. Лотмана – Каплун, могли стать основанием для широкого спектра поведенческих стратегий – например, для неостоицизма, или пресловутой модели поведения Горация. Некоторые из этих стратегий были республиканскими. Но все же республиканской манерой мы считаем не простое восхищение добродетелями Цицерона или Сципиона и даже не ту идею, что добродетели доступны лишь свободным людям, а не рабам. Все эти культурные стратегии были в полной мере совместимы с абсолютистской манерой рассуждения. Ключом к формированию республиканской политической мысли был анализ добродетели в категориях расцвета / упадка, исключавший, с одной стороны, веру в чудо и Провидение как факторы российской истории, а с другой стороны, резко отличавшийся от разнообразных неостоицистских направлений, получивших распространение со второй половины XVIII века.

Поэтому мы не можем согласиться с Каплуном относительно того,