Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

что республиканская культура, основанная на интересе к античности, была насильственно сокрушена репрессивными действиями Николая I [Каплун 2009: 152]. По нашему мнению, республиканская традиция в России подверглась тому же процессу, что и в Европе. В объяснении упадка республиканской политической мысли в XVIII–XIX веках Скиннер вполне солидарен с Пококом, рассуждая, как в XVIII столетии трансформация добродетели в утонченно-цивилизованные манеры покончила с неоримской теорией:

С распространением в начале XVIII века среди буржуазии придворных манер добродетели независимого провинциального джентльмена стали выглядеть неуместными и даже враждебными утонченной и коммерческой эпохе. Герой неоримских теоретиков стал выглядеть не прямодушным, а грубым и неучтивым; не прямым, а упрямым и сварливым; не стойким, а бесчувственным [Скиннер 2006: 42].

Перед натиском коммерческого общества республиканская добродетель не могла устоять [Honohan 2002: 78–80].

Тем более чувствительной эта трансформация оказалась для добродетельного гражданина-дворянина российского XVIII века, стремившегося к общему благу, которое – как беспрестанно повторяли при императорском дворе – заключалось именно в вестернизации, в преображении старой России в новую[591]. То, что в одном контексте считалось главной угрозой добродетели, в другом расценивалось как новые манеры, к которым нужно стремиться. Добродетель понималась одновременно и как совокупность выдающихся гражданских качеств, и как способность овладевать западными манерами и техниками. Отечественная политическая мысль второй половины XVIII века совершала маятниковое движение между классической добродетелью Фенелона и коммерческими идеями Монтескьё [Бугров, Киселев 2016: 207–270]. А потому коммерция и роскошь в одном случае оказывались каналом коррупции, а в другом – знаком принадлежности России к кругу «цивилизованных» государств.

Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» (1791–1792) критиковал революцию во Франции, ссылаясь на «историю Греции и Рима»: «Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция отверстый гроб для добродетели и – самого злодейства». Путешественник, впрочем, разделял вестернизаторский, прогрессистский подход и связывал добродетель с постепенным просвещением, с овладением новыми манерами и нравами:

Утопия <…> будет всегда мечтою доброго сердца, или может исполниться неприметным действием времени, посредством медленных, неверных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов. Когда люди уверятся, что для собственного их щастия добродетель необходима, тогда настанет век златой, и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни. Всякия же насильственныя потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот. Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидению: Оно конечно имеет Свой план; в Его руке сердца Государей – и довольно [Карамзин 1964: 383].

Но уже после Провидения Карамзин все-таки вновь поминает древних римлян: «Новые Республиканцы с порочными сердцами! разверните Плутарха, и вы услышите от древнего, величайшего, добродетельного Республиканца, Катона, что безначалие хуже всякой власти» [Карамзин 1964: 383]. Итак, для критики революции Карамзин использовал как цивилизаторскую риторику, так и республиканский исторический анализ.

Позднее, в записке «О древней и новой России» (1811) он вновь ссылался на циклический ход истории: «Державы, подобно людям, имеют определенный век свой: так мыслит философия, так вещает история. Благоразумная система в жизни продолжает век человека, – благоразумная система государственная продолжает век государств; кто исчислит грядущие лета России?» [Карамзин 1991: 109]. Империи угрожает коррупция, однако добродетельный монарх способен ее побороть – в «Записке» назван целый ряд мер, которые могут этому содействовать. Одновременно Карамзин использовал всю убедительность прогрессистского глоссария, а также ссылался на Провидение, говоря об «отеческом правлении» и о монархе-суперарбитре, карающем порок и вознаграждающем добродетель.

Итак, добродетель, о которой говорит Карамзин, может быть выработана при особых социальных условиях – как особые качества дворян, призванных помочь государю управлять державой; она также может быть результатом прогресса нравов и распространения просвещения; наконец, она является универсальной и доступной каждому человеку, который может надеяться на воздаяние от царя и от Бога.

Рецепция античных исторических моделей была одним из факторов, повлиявших на формирование в середине XVIII века дворянской политической мысли, обосновывавшей исключительный статус корпорации «благородных» ссылкой на особого рода добродетель, которая формировалась благодаря особым социальным факторам. Российские авторы – такие, как М. М. Щербатов или Ф. Эмин, – задавались вопросом, как можно наилучшим образом выработать добродетель среди граждан. В поисках ответа они обращались к изучению античных исторических моделей, читали Фенелона, Монтескьё или самих римских историков. Однако республиканский анализ добродетели сталкивался с религиозным взглядом на добродетель как соответствие неизменному этическому идеалу, а также с вестернизаторской риторикой, в которой она трансформировалась в цивилизованность европейского толка. Эта концептуальная мозаика демонстрирует сложность адаптации республиканского политического глоссария в России.

III

Хотя уже к середине XIX столетия былой интерес к греко-римской образности оказался забыт российскими элитами, нельзя сказать, что вместе с ним канул в Лету интерес к риторике расцвета / упадка. Изменился фокус зрения. Когда-то авторы второй половины XVIII века, проводя исторические аналогии с античностью, искали пути для эффективной выработки добродетели и были озабочены поиском условий, при которых она будет успешно и надежно застрахована от коррупции. Теперь же римские сюжеты оказались отброшены на обочину. Проблема добродетели и коррупции, упадка и расцвета либо была присвоена растущим националистическим дискурсом, либо оказалась вытеснена прогрессистской риторикой.

В первом случае риторика упадка и расцвета приобрела отчетливый «биологический» характер – как, например, в знаменитом трактате Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869). Здесь историческими акторами являются «культурно-исторические типы», а для характеристики их Данилевский избирает характерную метафору: «Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения – относительно короток и истощает раз навсегда их жизненную силу» [Данилевский 2008: 114]. Конечно, типы эти могут продлить существование с помощью разных методов (пересадка, прививка, удобрение – Данилевский остается верен своему любимому набору ботанических метафор), но сам характер развития цикличен:

Высшим моментом творчества общественных сил должно признать то время, когда проявляются окончательно те идеи, которые будут служить содержанием всего дальнейшего культурного развития. Результаты этого движения, этого толчка долго могут еще возрастать и представлять собою всю роскошь и изобилие плодов цивилизации, но уже создающая ее и руководящая ею сила будет ослабевать и клониться к своему упадку. Таков общий характер всякого постепенного развития, проявившийся во всех цивилизациях, совершивших свой цикл, где ход его нам сколько-нибудь известен [Данилевский 2008: 207].

Ход развития цивилизаций объективен и целиком вытекает из их истории; в этом смысле такая концепция прямо противоположна республиканской риторической манере.

Альтернативный взгляд был представлен различными течениями либеральной мысли. Если Россия – страна неразвитая, то вначале должна сформироваться добродетель (понятая в духе коммерческой теории XVIII века как цивилизованные манеры, овладение западной техникой и культурой), а уже потом революция закрепит ход прогресса. Тогда не приходится говорить о добродетели и коррупции – речь должна идти скорее о шкале прогресса и отсталости, на которой располагаются разные страны и общества. Например, Б. Н. Чичерин в работе «Россия накануне двадцатого столетия» (1900, издана анонимно) писал: «Когда правительство, вместо того,