На день погребения моего - Томас Пинчон

человеческую жизнь, как любой другой человек», — говорил он. Из-за этого у него бывали трудные дни, он так и не простил ту силу, которая подарила ему ловкость рук. Он горел желанием достичь одной цели, потом ее внезапно отняли и вместо нее назначили другую, хотел он того или нет, и вот тогда-то...

На публике он притворялся бездельником, какое-то время всё шло хорошо, достаточно для того, чтобы Стрэй постоянно беспокоилась, но недостаточно для того, чтобы она поехала за ним, или, хуже того, наняла кого-то следить за Рифом вместо нее.

Но в конце концов однажды, менее чем через год, он попробовал дельце слишком близко от дома, она как раз сделала крюк по дороге, когда ехала к сестре Уиллоу, и увидела Рифа, поджигавшего какой-то провод —  ничего серьезного, один или два динамитных патрона, достаточно, чтобы взорвать кабельную коробку электростанции, которая обеспечивала электроэнергией один из перерабатывающих заводов Офира, глупая ухмылка и большой палец вверх. Она сидела там, Джесси выглядывал из заплечной сумки, сложила руки и ждала чего-то, потом он понял, что она ждет его объяснений. Так что, нравилось ему это или нет, он должен был быть с ней откровенен.

—  И когда-то собирался мне рассказать? Когда на твоей шее начнут затягивать веревку?

   Он притворился, что вышел из себя:

  — Это не твое дело, черт возьми, Стрэй.

  — Боже, это мое дело.

  —  Я знаю, в том-то и проблема.

—  Наверное, так Кид разговаривает со своей Женщиной.

Это было не просто преследование —  весь смертельный пакет законов, Пинкертон и граждане дышат в спину, плюс неизвестные и невидимые другие, о которых он еще не знает, никто из них, по сути, не был приведенным к присяге недостижимым врагом, которого нельзя умиротворить, беззаветно верящим лопухом в грядущей классовой войне, содружество изнуряющего труда, как поется в песне: «Я чувствую запах в воздухе, —  ему нравилось это бормотать, —  я как чертов Святоша, а это —  мое официальное заявление. День приближается, братья мои. Это очевидно и не подлежит сомнению.

Большую часть времени, так или иначе. Иногда —  сразу после взрыва, это было —  словно говорить с ними слишком громко, чтобы можно было проигнорировать этот демарш. А иногда его мучила нерешенная проблема с Дойсом и Слоутом, где бы они ни были в эти дни. Если тома «Капитала» демонстрировали очевидный баланс в пользу вечных мук, если эти плутократы были несомненно злонамеренными людьми, тогда насколько хуже были те, кто решал за них проблемы, это нельзя было списать на неведение, не все эти люди были на плакатах «Разыскивается» той темной текстуры, которая скорее была похожа на воспоминание, они отображали скорее дьявольскую жажду, чем сходство с каким-нибудь бандитом из реальной жизни...

Да, они со Стрэй могли говорить об этом. О чем-то. Можно сказать, что могли, но они не могли.

Ему больше не нужно было заботиться о Веббе. Гряда Сан-Хуан превратилась в поле боя: шахтеры Профсоюза, штрейкбрехеры, милиция, наемники владельцев шахт —  все стреляли друг в друга, то и дело отправляя кого-то в односторонний переход в ту темную страну, в которой они все собрались. Они хотели привлечь его внимание, они и погибшие в других местах —  Кер-д'Ален, Криппл-Крик, даже на востоке в Хоумстеде, в других точках между этими городами —  все они заявляли о себе. Теперь это были мертвые Рифа, договорились, не устроили ли они гранд-оперу возвращения, чтобы напомнить ему о себе. Черт возьми. Он больше не мог сбежать от них, как из дома, полного маленьких сирот, опекуном которых неожиданно стал. Эти мертвые, эти белые всадники границы, у которых больше не было нервов, теперь действовали как агенты невидимых сил, но, как дети, сохраняли собственную невинность —  невинность ранней загробной жизни, новичков, которым нужна защита от обид на этом пути загробного мира без указателей, таком безжалостном. Они так ему доверяли, словно он знал лучше, чем они, присмотр за ними... доверяли поддержание связи между ними, и он мог обмануть их веру не больше, чем подвергнуть сомнению свою собственную...

Иногда он совершал ошибку и говорил это вслух, когда слышала Стрэй. Она взяла себе за правило внимательно смотреть на младенца, словно Риф подвергал его какой-то опасности, а потом начиналось:

— Это не то что носить цветы на чью-то могилу, Риф.

 —  Нет? Я думал, все мертвые разные. Конечно, некоторые действительно любят цветы, но другие лакомы до крови, ты не знала?

— Для этого существует Шериф.

Нет. Это довлело им, душам за Стеной, ничего общего с Государством или государственным правом, а особенно — с чертовым Шерифом.

—  Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить столкновение сторон, —  однажды попытался поучать Рифа один из этих Шерифов.

—  Нет, Бэрджесс, твоя работа —  наблюдать, как они продолжают убивать членов Профсоюза, и чтобы никто из нас не смог им отомстить.

 —   Риф, если они нарушили закон...

 — О, очковтирательство. Закон. Ты — просто маленький салунный забулдыга в их чертогах, Бэрдж. Думаешь, если кто-то тебя подстрелит прямо здесь, они хоть глазом поведут? Хотя бы пришлют цветы Лорин и вашим маленьким чавалито? Труба пневматической почты выплюнет кусок бумаги —  вот и всё, новая бессловесная тварь начнет на всё закрывать глаза, нацепит эту звезду, на которой даже не указано твое имя, не говоря уж о некрологе в газетах. Можешь называть это законом, обеспечением правопорядка, конечно, если хочешь.

   А Стрэй он сказал:

 —   Это слишком дорогая вещь, чтобы оставить ее в офисе, полном клоунов.

  — Дорогая. Господи Иисусе.

—    Не надо начинать плакать, Стрэй.

  —  Я не плачу.

  — Ты вся покраснела.

  —  Ты не знаешь, как выглядит плач.

— Дорогая, ты уже давно думаешь о публичной казни, прости, я знаю весь этот старый коленкор: «О, дорогой, я не хочу, чтобы тебя повесили», я это ценю, но скажи мне, что еще помимо этого?

—  Что еще? Ты сегодня полон задора, действительно хочешь узнать, что еще? Слушай меня, кусок говядины: тебя повесить - это я могу понять, но они могут решить повесить еще и меня. Вот что «еще».

Он не заметил