Гипсовый трубач - Юрий Поляков

Но тут случилось страшное…

Сашка Блинов, который все эти годы без отпусков таскал и кантовал китайские тюки на Черкизоне, разгадал-таки тайну Ализонских рун. Помогла, как ни странно, профессия рыночного грузчика. Он смело предположил, что на медной табличке начертано объявление, прибитое некогда к воротам древнеарийского торжища. Какое именно? Допустим такое: не парковать у забора верблюдов, лошадей, ослов и прочий транспорт. Шутка! Скорее это — перечень правил оптовой и розничной торговли. В результате круг поиска сузился, и Блинов, опираясь на расшифрованное много лет назад первое слово, прочитал весь текст. Надпись гласила, что любой торговец, уличенный в манипуляциях с мерами для зерна или подпиливании гирек для весов, будет заживо сварен в смоле! Конечно, прочитанное не пролило свет на сакральные истоки и тайный смысл нашей цивилизации. Впрочем, может, как раз и пролило…

Увидав по телевизору, как полысевший Сашка Блинов, затянутый во фрак и похожий на огромного беременного стрижа, получает из рук шведского монарха Нобелевскую медаль, Чердынин впал в неистовство. Со страшным криком он искромсал серебряным устричным ножом полотно Гриши Гузкина «Пионерский петтинг» — гордость своей коллекции русского авангарда. Потом Владилен в ярости перебил в загородном доме антикварный хрусталь с фарфором и в неприличных выражениях заявил, что больше не напишет ни строчки про парализованного м…ка Иллариона. Затем несчастный романист затворился в просторном винном погребе с автоматической терморегуляцией и запил по-черному, не открывая дверь ни литагентам, ни докторам, ни любимой жене, одетой во все от Ив Сен-Лорана. Вот тогда-то издатели забили тревогу и поручили Мотыгину срочно собрать бригаду, чтобы очередной роман из цикла «Ничего, кроме мозга», столь полюбившегося читателям, вышел, как обычно, к Новому году.

— И сколько он так уже сидит? — спросил Кокотов, терпеливо выслушав эту жуткую историю.

— Месяц. У него там в погребе не только вино, но и хамон. Ну, идешь в команду?

— Неловко как-то. Чужой сюжет…

— Не переживай! Рунин давно ничего сам не придумывает. Идею купили у студентки Литинститута всего за триста баксов. Ей срочно понадобились деньги на аборт. Ну, входишь в дело?

— Нет, — с ленцой отозвался писодей. — Меня тут решили экранизировать…

— Тебя? — едва не возмутился Мотыгин.

— Меня. Мы тут с режиссером Жарыниным… Помнишь «Двое в плавнях»?

— Еще бы!

— …сидим в «Ипокренине» и переделываем моего «Трубача» в сценарий.

На другом конце провода образовалась тяжелая завистливая тишина.

— Ну, как знаешь! — тоскливо отозвался бригадир. — Желающих много! Будь здоров! — и повесил трубку.

Кокотов глянул на часы и ужаснулся — он проболтал больше часа — была ночь. Писатель улегся, закрыл глаза, но заснуть не мог. Его все-таки огорчала упущенная возможность заработать легкие деньги под именем запившего В. Рунина. С другой стороны, печальный финал преуспевающего романиста заставлял призадуматься о собственной судьбе, заплутавшей в «Лабиринтах страсти». Кроме того, влюбленный писодей пытался вообразить, какой же сюрприз ему приготовила Наталья Павловна? Эти разнонаправленные мыслетоки постепенно слились, смешались и устремились в темный, сладкий провал сна.

И вдруг в дверь строго постучали — так в благословенные советские годы давали о себе знать суровые дежурные по этажу, жестоко барабаня в номер командированного, нарушающего целомудренный гостиничный режим. Недозаснувший Андрей Львович испуганно вскочил и, наскоро застегиваясь, открылся: на пороге стояла Валентина Никифоровна.

— Можно? — почти официально спросила она.

— Зачем?

— Дима сказал: вам надо помочь!

— Не надо мне помогать! — тонким голосом взмолился писатель.

— У вас проблемы!

— Нет у меня никаких проблем!

— Разберемся! — пообещала бухгалтерша, оглядывая Кокотова, словно медсестра, пришедшая к пациенту с вопросом: «Куда колоть будем?»

Разбиралась она всю ночь, делая это, кстати, с нежной и чуть лихорадочной сноровкой — такая с годами вырабатывается у вполне приличных женщин, которым судьба, однако, не подарила счастливой брачной моногамии, оживленной немногими бодрящими изменами, а приговорила к многоложеству. Когда за окном посветлело, Валентина Никифоровна встала, приняла душ, быстро оделась и, похвалив писодея за стойкость, ушла. Изумляясь тому, к каким неожиданным проникновениям ведут одиноких литераторов случайные муравьиные тропки, автор «Заблудившихся в алькове» уснул — как пропал…

Глава 67

Польский вермахт и ипокренинский бювет

Утром Андрей Львович очнулся в постели, напитанной острыми запахами неродного женского тела, и ощутил во всем организме томную натруженность, смешанную с легкой брезгливостью. Кокотов глянул на часы и обнаружил, что проспал завтрак. Ища тапочки, он с тревогой ожидал, что вот-вот в дверь загрохочет повелительный Жарынин и осыплет его упреками за вопиющее обломство, однако режиссер не появился. Умывшись, автор дилогии «Плотью плоть поправ» долго смотрел в зеркало, ища в своем недопроснувшемся лице признаки вчерашнего греха.

«…А вот интересно, — думал он, — женщины после каждого нового мужчины тоже ищут в себе изменения? Наталья Павловна, например? И есть ли у нее кто-нибудь теперь, после мужа? Наверняка есть! Чтобы у такой и не было! Красота не простаивает, за красотой всегда очередь!»

Побрившись, писодей отправился завтракать, надеясь на великодушие Татьяны. По пути он на всякий случай завернул к люксу и некоторое время стоял перед дверью, стараясь придать лицу выражение, означавшее: «Да, вчера я вынужден был принять от вас подарочную бухгалтершу, но к нашему совместному творчеству эта возвратно-поступательная шалость не имеет никакого отношения!» Наконец писатель постучал, однако отзыва не последовало. Он еще раз больно ударил костяшками по дереву, и ему почудился дальний стон, донесшийся из номера. Андрей Львович, оглянувшись, приложил ухо к двери, но больше ничего не услышал.

Глядя себе под ноги и надеясь не встретить Валентину Никифоровну, писодей побрел в столовую. Ха-ха! Он столкнулся со своей ночной распорядительницей буквально лицом к лицу в холле и сразу покрылся мурашками самолюбивой мужской стыдливости. Однако бухгалтерша ничем не выдала их совокупную тайну и улыбнулась ему так, как улыбается врачиха, заметив в коридоре поликлиники пациента, который полгода назад подарил ей коробку благодарных конфет.

— У нас неприятности! — деловито сообщила она.

— Какие?

— К нам едет Меделянский. Но Диме пока не говорите!

— Хорошо, не скажу… — потупился автор «Сердца порока» и поспешил на завтрак.

Кивнув комсомольскому поэту Бездынько, стоявшему на посту возле общественных холодильников, Кокотов вошел в почти пустую столовую. Лишь Проценко, продолжая голодовку протеста, жадно ел, словно кастаньетами стуча зубными протезами, да еще Болтянский терпеливо, как фотоохотник, дожидался — кому можно рассказать удивительную историю своего рода. Евгения Ивановна, завидев «Аннабель Ли», привычно кивнула с пьедестала трех подбородков. Однако мнительному литератору почудилось, что кроме гордой причастности к тайне его псевдонима в глазах заведующей пищеблоком появилось дополнительное осведомленное лукавство, будто она знала про ночной налет Валентины Никифоровны. Смущение писодея усугубила Татьяна. Она выставила перед ним двойную порцию каши с двусмысленными словами:

— Ешь и за Жарынина!

«Как в деревне! — с горечью подумал Андрей Львович. — Просто греховеды какие-то!»

— Выспались? — участливо спросил Болтянский. — Возьмите! — он подвинул писателю коробочку морской капусты. — Казанова только этим и спасался!

— Выспался… — буркнул Кокотов, углубляясь в подгоревшую пшенку.

— Давеча вы так спешили, что я не успел рассказать про Бронислава.

— Добрался он до Пилсудского? — живо спросил писодей, радуясь возможности увести разговор в сторону от своей ночной уступчивости.

— Добрался! Но вы не представляете, какие испытания ему выпали! На Украине он чуть не погиб от рук серожупанников, потом бежал в Галичину и участвовал в восстании против генсека Левицкого. Вообразите, этот националист устроил во Львове Западноукраинскую Народную Республику! Ну, устроил и устроил… Население там мирное: поляки да евреи. Терпели, пока он не заставил всех говорить по-украински. Тогда уж и взялись за оружие. Из Львова Бронислав прибыл в Варшаву и поступил в польский вермахт…

— А что, и такой был?

— О, Андрей Львович, в истории чего только не бывало! Карьеру брат сделал блестящую. Сам главный начальник Польского государства Юзеф Пилсудский покровительствовал отпрыску шляхетского рода, загнанного злобными московитами в Сибирь. Со временем брат перешел на службу во Второй отдел Генерального штаба, «двуйку», то есть в контрразведку. И летом девятнадцатого, в составе правительственной делегации, ездил на переговоры к генералу Деникину, рассчитывавшему на поддержку поляков в борьбе против большевиков. Наивный Антон Иванович просчитался: лукавый Пилсудский не хотел возрождения «единой-неделимой» России и попросту выжидал, пока красные добьют белых. Только после этого маршал напал на Советскую Россию и разгромил самонадеянного смоленского шляхтчонка Тухачевского. И знаете, кого встретил Бронислав на переговорах?