Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Добрался! Но вы не представляете, какие испытания ему выпали! На Украине он чуть не погиб от рук серожупанников, потом бежал в Галичину и участвовал в восстании против генсека Левицкого. Вообразите, этот националист устроил во Львове Западноукраинскую Народную Республику! Ну, устроил и устроил… Население там мирное: поляки да евреи. Терпели, пока он не заставил всех говорить по-украински. Тогда уж и взялись за оружие. Из Львова Бронислав прибыл в Варшаву и поступил в польский вермахт…

— А что, и такой был?

— О, Андрей Львович, в истории чего только не бывало! Карьеру брат сделал блестящую. Сам главный начальник Польского государства Юзеф Пилсудский покровительствовал отпрыску шляхетского рода, загнанного злобными московитами в Сибирь. Со временем брат перешел на службу во Второй отдел Генерального штаба, «двуйку», то есть в контрразведку. И летом девятнадцатого, в составе правительственной делегации, ездил на переговоры к генералу Деникину, рассчитывавшему на поддержку поляков в борьбе против большевиков. Наивный Антон Иванович просчитался: лукавый Пилсудский не хотел возрождения «единой-неделимой» России и попросту выжидал, пока красные добьют белых. Только после этого маршал напал на Советскую Россию и разгромил самонадеянного смоленского шляхтчонка Тухачевского. И знаете, кого встретил Бронислав на переговорах?

— Наверное, Мечислава…

— Совершенно верно! Они тайком обнялись, поплакали об отце, поделились пережитым и, как теперь выражаются, обменялись координатами. Но и это еще не все! В октябре девятнадцатого Броня с капитаном Бёрнером отправился в Белоруссию на переговоры с Мархлевским. Ленин надеялся уговорить поляков не лезть в украинские дела и не поддерживать Петлюру. Но не тут-то было! Хитроумный маршал как раз и рассчитывал с помощью самостийников оторвать Малороссию от Москвы и присоединить к Речи Посполитой, чтобы снова стала она «от можа до можа». На переговорах Бронислав встретился со Стасем, прикомандированным к советской делегации по настоянию Дзержинского. Железный Феликс не доверял «варшавскому красильщику» Мархлевскому из-за прошлых связей с немцами. Братья тайком обнялись, поплакали об отце, поделились пережитым и, как говорится, обменялись координатами. О, если бы они знали, что готовит им судьба! Как вы понимаете, каждый, конечно, доложил по начальству о том, что встретил на переговорах родственника. А как же! Служба… И начальство, разумеется, решило этим воспользоваться…

Но как именно начальство этим воспользовалось, писодей не узнал: в столовую вошла Регина Федоровна и посмотрела на автора «Беса наготы» с обидой:

— Дмитрий Антонович вас обыскался! Пойдемте скорей!

У общественных холодильников шла смена караула: Верлен Бездынько сдавал пост архитектору Пустохину. Завидев писателя, комсомольский поэт рванулся прочитать сложенные в наряде строки, но присутствие бухгалтерши его остановило.

— Все равно сожрет! — философски заметила она, имея в виду Проценко.

Едва они вошли в зимний сад, послышался всплеск: черепаха Тортилла нырнула в воду. Ласунская, как обычно, дремала в плетеном кресле, зажав в морщинистой руке надкушенный батончик марципана. Великая актриса окуталась розовым пледом с ломаными силуэтами танцующих дикарей. По слухам, это был подарок Пикассо, хотевшего бросить ради прекрасной Веры одну из своих многочисленных жен.

— Знаете, сколько стоит эта тряпка? — шепотом спросила Регина Федоровна.

— Догадываюсь…

— Не догадываетесь!

Возле номера Жукова-Хаита стояла, как обычно, стопка грязной посуды, а из-за двери доносился гневный тенорок, прерываемый звонкими пощечинами.

— Вот тебе, животное, черносотенец, антисемит проклятый, вот тебе!

Ксенофобский бас почему-то сегодня безответно молчал и только утробно ухал в ответ на очередную оплеуху.

— Скоро докоробится! — таинственно шепнула она и странно посмотрела на писателя.

— Как он… там? — спросил писодей.

— Говорю же: почти докоробился.

— Нет, я про Дмитрия Антоновича…

— А-а… Нажрался как свинья! — ответила бухгалтерша с ненавистью к мужикам-пьяницам, генетически свойственной всем русским женщинам.

— Надо же…

— Но держится молодцом! А хохлов-то утром в машину вместе со скамейкой, как мертвых, грузили! — добавила Регина Федоровна, гордясь алкогольной лихостью своего мужчины, что тоже генетически присуще всем русским женщинам.

— М-да…

— Как очнулся, сразу вас стал спрашивать.

— Я стучал…

— Мы слышали, но не могли… Дима просил вас захватить ноутбук.

— Он что, собирается работать?! — изумился писодей.

— Конечно!

— Тогда я должен зайти к себе.

— Давайте скорее, а я схожу за водичкой.

Возясь с ключом, Кокотов слышал из-за двери долгую и настойчивую песнь Сольвейг, но когда ворвался в комнату и схватил «Моторолу», жалобы брошенки, так и не дождавшейся своего Пер Гюнта, оборвались. Писатель взглянул на дисплей, и судьба, точно русский фашист с бейсбольной битой, обрушила на него страшный удар: это был телефонный номер Натальи Павловны. Путаясь в кнопках, он тут же попытался перезвонить, но вызываемый абонент оказался недоступен. Надо ли объяснять, что к соавтору Андрей Львович вступил, томим обидой, переходящей в мировую скорбь.

«Люкс» еще хранил следы мощной геополитической битвы, разыгравшейся здесь накануне: повсюду валялись пустые бутылки, а одна, недопитая, с торчащей из горлышка веточкой укропа, оказалась почему-то на телевизоре. Журнальный столик был замусорен жалкими остатками богатой южнорусской снеди: шкурками от сала и кровяной колбасы, вялыми хвостиками зеленого лука, надгрызенными чесночными зубчиками и надкусанными солеными огурцами с опавшими за ночь пупырчатыми боками. В помещении стоял слегка облагороженный табачным ароматом нелегкий дух водки и закуски, из последних сил переработанных могучим организмом Жарынина. Сам режиссер лежал на высоких подушках, лицо его было свекольного цвета, а глаза тяжело закрыты.

— Садитесь, коллега, — молвил он, не подымая век.

— Ну, как вы тут? — больничным шепотом спросил Кокотов.

— Нормально. Это все из-за сала. Надо было ограничиться солеными огурцами. Вот лежу и вспоминаю слова Сен-Жон Перса: «Возможно, рай — это пьянство без похмелья, а ад — это похмелье без пьянства». Как вы полагаете?

— Не исключено…

— Харьков пришлось отдать. Не удержал. Вырвался. Увы! Но Крым с Севастополем и Донбасс остались за нами.

— Ну и довольно с нас.

— Довольно?! Вы знаете, чего всегда не хватало русской интеллигенции? — Режиссер еле отверз мутное око (видимо, открыть одновременно оба глаза не было сил).

— Чего? — спросил автор «Преданных объятий», с надеждой щупая в кармане «Моторолу».

— Чувства почвы. Земля — это тело народа. Ее никогда не хватает, никогда!

— Может, вы и Аляску еще вернете?

— Легко. Американцы пить не умеют. Вы довольны?

— Чем?

— Сами знаете…

— Не понимаю, о чем речь… — отозвался писодей голосом шпиона, взятого тепленьким на передатчике и с шифровальным блокнотом.

— Возможно, Регина вам бы понравилась больше, но у нее, как говаривал все тот же Сен-Жон Перс, дамский антракт.

— Дмитрий Антонович, я бы просил… — Кокотов все-таки смог воспользоваться тем выражением лица, которое репетировал давеча перед дверью. — Мне вообще непонятно…

Но тут, легка на помине, вошла Регина Федоровна, неся на руках, как поленья, двухлитровые пластиковые бутылки с водой.

— Наш ипокренинский бювет! — объявила она. — От похмелья ничего лучше еще не придумали!

— Придумали… — вздохнул Жарынин, скосив глаза на бутылку с укропом. — Спасибо, кошечка, ты — друг!

Бухгалтерша осторожно смахнула испарину со лба своего «салтана» и посмотрела на него с участливой нежностью.

Так на перепившего мужчину может глядеть только любовница. Во взгляде жены, даже самой преданной и терпеливой, всегда есть оттенок снисходительной гадливости, словно перед ней домашнее животное, безответственно нагадившее в гостиной. Но ведь не выгонять же привычного зверька из-за этого из дома!

— Дим, ты сегодня больше не пей! — попросила Регина, собирая со стола объедки геополитического пира. — Вон к хохлу-то врача ночью вызывали, а он — молодой…

— А я, значит, ста-арый для тебя?

— Ну, я не это хотела сказать…

— Понял, понял, — прошептал игровод, и легкоточивая похмельная слеза скатилась по его горячей небритой щеке.

— Дим, я тебя прошу!

— Не буду… Не буду… Дай воды!

Едва переводя дыхание, он выпил из горлышка почти до дна, отдышался и смог, наконец, открыть оба глаза.

— Ну, я пошла. А то сегодня Огуревич с утра как с ума сошел. Меделянский едет! Бегает к жене советоваться…