Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Ну, я пошла. А то сегодня Огуревич с утра как с ума сошел. Меделянский едет! Бегает к жене советоваться…

— Лучше бы он с Мировым разумом посоветовался… — чуть заметно усмехнулся режиссер.

— Не озорничайте тут без меня! — погрозила Регина Федоровна, бросила на Кокотова взгляд, означавший: «Нальешь ему — убью!», и, еще раз нежно погладив милого друга по лысине, ушла.

— Ну, и что вы там без меня понаписали? — медленно спросил тот, когда закрылась дверь.

— Так… кое-что…

— Читайте!

— Может, вы все-таки отдохнете?

— Читайте! На том свете отдохнем.

— На том свете мы будем работать над ошибками.

— Кто вам сказал?

— Вы!

— Я? Странно…

Глава 68

Найти зверя!

«Комната. Бедность со следами былого достатка. Звонит треснувший, обмотанный скотчем телефон. Молодая красивая женщина принимает душ и не сразу улавливает звонок. Услышав, накидывает халат и идет к телефону…» — читал несчастный писодей, стараясь интонацией возместить утраты, понесенные в процессе сурового саморедактирования.

Игровод лежал с закрытыми глазами и ровно дышал, казалось, он уснул и ничего не слышит. Но это было не так.

— Не надо «коня в пальто»… — тихо, экономя силы, вымолвил он. — Вымогатели обычно говорят очень вежливо. Так страшнее. Понимаете?

— Согласен, — кивнул Кокотов.

— Продолжайте и не сочтите за труд, подайте мне бутылочку с телевизора.

— Нет.

— Почему?

— Потому!

— Хорошо. Читайте! С журналом это вы неплохо придумали… — заметил режиссер, немощно прихлебывая из горлышка «Ипокренинский бювет». — Дочь не смогла пройти мимо настоящего отца. — Он помолчал, набираясь сил. — Это славно. Добротная мистика. Прибежала со свидания — тоже хорошо. Скоро свадьба, а тут такое! Дальше…

«Дочь ушла в другую комнату — готовиться к зачету. Вернулся Костя.

— Дали кредит? — спросила Юлия Сергеевна.

— Нет, — ответил он и скупо заплакал.

— Костя, ты что, Костя? — Еще никогда она не видела его в таком состоянии.

— Прости меня, Юленька, прости: я подлец… я всех нас подставил… я страшно виноват, немыслимо…»

— Стоп! Стоп! — Жарынин от возмущения рывком сел на кровати и со стоном схватился за голову. — Андрей Львович, намочите, ради бога, полотенце холодной водой и принесите. Пожалуйста! Скорей!

Писодей охотно отправился в туалет и снова набрал номер Натальи Павловны. Недоступна! Когда он вернулся с мокрым вафельным полотенцем, режиссер лежал в той же позе, но в его лице успели произойти живительные перемены. Внимательный Кокотов заметил, что водки в бутылке, стоящей на телевизоре, поубавилось, а веточка укропа клонилась теперь в другую сторону и мелкотравчато дрожала.

— Ну-ус! — бодро спросил посвежевший игровод, обтерев полотенцем лысину. — Объясните-ка, что с вами случилось? Все сцены, начиная с прихода Кости, вы писали как после черепно-мозговой травмы. В чем дело?

— Ну, вы скажете тоже… — замялся он, поражаясь тому, как жестко, но точно определил соавтор его смятение после звонка Обояровой. — А в чем дело-то?

— В чем дело? Ладно, пусть стиль останется на вашей литературной совести, но где логика, коллега? Где? Они живут вместе двадцать лет. Моя тетя Дуня изучила моего дядю Юру, серьезно пьющего военного музыканта, настолько, что могла по тому, как он вставлял в замочную скважину ключ, определить степень его «нелыковязания», — игровод улыбнулся своему удачному неологизму, который говорил об оживлении мозга, и продолжил: — Да что там степень! По скрежету замка она угадывала, что именно и в каких пропорциях он пил. В крайнем случае могла спутать херес с мадерой или перцовку со старкой. Не более того! А вы? «Костя, что случилось?» Наоборот, Юля сразу все понимает и строго спрашивает: «Сколько ты должен?»

— А сколько он должен? — поинтересовался Кокотов.

— Сумму называть нельзя ни в коем случае.

— Почему?

— Боже мой, Андрей Львович, я вычту из вашего гонорара двадцать процентов за «курс молодого сценариста»! Сами подумайте! Он, допустим, говорит: «Сто тысяч!» Для кого-то из сидящих в кинозале сто тысяч рублей — огромная сумма. Для другого — это чепуха, а вот сто тысяч долларов — уже кое-что. Для третьего и сто тысяч долларов — ерунда: в Курвшавель с проститутками слетать. Костя должен ей ответить: много, очень много. Читайте дальше!

— Это всё! — тихо отозвался писодей.

— Всё? Почему вы мне постоянно врете?

— Я не вру… Откуда вы знаете?

— Похмелье обостряет интуицию. Ну!

— «Костя внезапно набросился на жену и грубо овладел ею…» — неохотно прочитал писодей и осторожно посмотрел на соавтора, ожидая негодования.

— А что — неплохо! — вдруг похвалил Жарынин, открывая новую бутыль «бювета». — Кстати, действительно успокаивает. Одна моя краткосрочная приятельница по имени Карина…

— Я вижу, вам гораздо лучше! — ехидно перебил писодей, бросив укоризненный взгляд на ветку укропа.

— Да, вы знаете, немного отпустило. Игрой судьбы мы с ней оказались попутчиками в СВ. Вообразите, за окном летящая ночь, а нас внезапная страсть буквально швыряет из угла в угол двухместного купе… Когда, миновав Бологое, мы притомились, Карина рассказала мне свою удивительную историю. Ее муж, допустим Иван Тигранович, служил в Министерстве заготовок на приличной должности. Жили они в достатке, согласии, изредка перед сном занимаясь по остаточному принципу любовью. Одна беда: министр Ивану Тиграновичу попался редкий жлоб, сволочь и хам, из хрущевских еще выдвиженцев. Об людей ноги вытирал, особенно любил в пятницу вечером, перед выходными, вызвать на ковер и изнавозить так, что человек еле выползал из кабинета. Поначалу Иван Тигранович, вернувшись со службы, чтобы расслабиться, напивался до потери сознания, но у него обнаружили слабую печень и дело шло к циррозу. Карина призывала мужа к умеренности, умоляла, подсыпала в суп чудодейственную гомеопатию — все бесполезно. Каждую пятницу, воротившись со службы синим от позора, он доставал бутылку и пил, пока не падал со стула. А в субботу и воскресенье, конечно, болел: ни тебе лампочку ввернуть, а про то, чтобы ковер выбить или жену приобнять, — даже говорить нечего. Отчаявшись, Карина полетела за советом в Степанакерт к любимой бабушке. И старая мудрая армянка Асмик Арутюновна сказала: «Стань ему вином!»

Вернувшись домой, послушная внучка, чтобы отвлечь мужа от губительной привычки, после очередной министерской взбучки постаралась его по-женски приласкать. Иван Тигранович, надо заметить, откликнулся на это с таким звериным неистовством, будто пытался выместить на нежном теле супруги все свое подневольное отчаянье. Оскорбленная Карина собрала вещи и улетела в Степанакерт к бабушке. Но мудрая старая армянка Асмик Арутюновна ее отчитала и отправила назад со словами: «Лучше грубый муж, чем ласковое одиночество!» Воротясь, послушная внучка решила так: пусть уж пьет, чем зверствует на семейном ложе! Слушайте, Андрей Львович, вон видите — стоит на телевизоре? Налейте мне пятьдесят грамм! Не больше…

— Нет.

— Почему?

— Я дал слово Регине Федоровне, — с мстительной твердостью ответил писодей.

— Напрасно.

— Ну и что было дальше?

— Дальше? Дальше наступила пятница. Карина накрыла стол, выставила коньячок, привезенный с исторической родины, оделась как монашка и стала ждать, надеясь вернуть порывы несчастного супруга в прежнее алкогольное русло. Но не тут-то было: Иван Тигранович вихрем влетел в квартиру, выпил для ярости стакан, содрал с жены ризы и, бормоча что-то про срыв плановых поставок, многократно над ней надругался. Так с тех пор и повелось. Чем оскорбительнее был разнос министра, тем невероятнее вел себя муж на брачном одре. Карина сначала рыдала, потом смирилась, затем стала находить в животных порывах супруга некоторую приятность и наконец всем телом полюбила жесткие ночи с пятницы на субботу. Заранее надев тонкий черный пеньюар и наложив на лицо призывный макияж, она с нетерпением ожидала возвращения домой Ивана Тиграновича, униженного, растоптанного и жаждущего возмездия. Так они и жили. Душа в душу. Тело в тело.

Но тут, как на грех, умер Брежнев, пришел Андропов и начал всюду расставлять своих людей. Жлоба-министра, наградив орденом, отправили на пенсию, а вместо него прислали из КГБ генерала, который прежде курировал борьбу с диссидентами и вследствие специфики этой работы в общении с людьми отличался деликатностью, переходящей в служебную нежность. По пятницам он зазывал сотрудников в кабинет, угощал чаем с сушками, сердечно расспрашивал о работе, семье, обсуждал с ними новинки литературы и искусства, намекал на то, что скоро в Отечестве подуют свежие ветра обновления. И еженедельные расправы над ждущим телом жены прекратились — как не было. Иван Тигранович стал возвращаться домой в приподнятом, даже мечтательном настроении и за ужином объяснял Карине: главная беда в том, что мы не знаем страну, в которой живем. Перед сном он, конечно, как правообладатель, устало проведывал жену, но редко и оскорбительно деликатно. Несчастная терпела, томилась и наконец, отчаявшись, полетела за советом к бабушке в Степанакерт. Мудрая старая армянка Асмик Арутюновна, выслушав внучку, долго молчала, потом сказала: «Если зверя нельзя разбудить, его надо найти!» И бедняжка стала искать. А как сказал поэт, «женский поиск подобен рейду по глубоким тылам врага». Прощаясь со мной утром на платформе и пряча печальные глаза, Карина горестно шепнула: «Если бы мой Иван Тигранович стал прежним, я бы никогда, никогда…» — и заплакала. Вот так, коллега! — вздохнул режиссер и снова припал к «бювету».