Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

— Не я ее начинала. Ты вот поезжай, помоги закончить.

Она не первый раз находила способ кольнуть его за то, что он не воюет, хотя прекрасно знала, что он уже вышел из призывного возраста (ее единственного племянника Элберта увезли в Англию, вероятно, уже переправили во Францию).

Роб рассмеялся: — Что ж мне, вплавь туда добираться? Можно стартовать в Норфолке. Хатч возьмет меня на буксир, если что.

Сильви внимательно, с головы до ног, оглядела Хатча — голубая рубашка с отложным воротничком, шорты цвета хаки, новые сандалии.

Ева, стоявшая с противоположной стороны у багажника, сказала твердым голосом: — Сильви!

Толстым указательным пальцем Сильви нежно тронула Хатча за ухо. — Хатча на берегу оставь, я за ним приеду. — Она сказала это Робу, но Хатч поймал ее за запястье. Сильви без труда высвободила руку и пошла к дому. Пройдя несколько шагов, она остановилась и молча вперила взгляд в Роба. Все остальные повернулись и смотрели на нее.

Роб сказал: — Я буду молиться за Элберта, Сильви, помолюсь сегодня же вечером.

Она кивнула: — Помолись. А потом поглядим — поможет ему это или нет.

Ева снова сказала: — Сильви! — на этот раз мягче, и шагнула к Робу.

Роб сказал: — До скорого свидания, Сильви. Привезти тебе что-нибудь?

— Ничего мне не надо, — сказала Сильви. — Разве теперь купишь то, что нужно? — и она неторопливо вошла в дом.

Хатч произнес громким шепотом: — Поехали, пожалуйста.

Ева сказала: — Беспокоится она, — не желая говорить на эту тему в присутствии Грейнджера (они с Сильви уже несколько лет сохраняли мир на грани войны).

Роб дотронулся до плеча матери. — Мы позвоним тебе вечером, как только устроимся на курорте.

Ева сказала: — Буду ждать, — и подставила ему щеку.

Роба потрясла перемена в ней. Накануне, в сумерках, ему показалось, что у нее лицо человека довольного жизнью, красивое и гладкое, и вдруг оно предстало совсем иным — осунувшееся и постаревшее, лицо девочки, которую незаслуженно больно обидели, но которая никого ни винит и только без слов молит о пощаде. Держа ее за плечо, он хотел одного — бежать; залезть в машину и ехать, ехать ночь за ночью, пока лицо это не скроется из вида, не исчезнет, не забудется. Она всегда любила его, это он не оправдал ее ожиданий. Он нагнулся и легонько поцеловал Еву в губы — его губы были совершенно сухи, ее — влажные, как свежая рана. Затем отвернулся и сел в машину.

Рина стояла в нескольких шагах, но, дождавшись своей очереди, не подошла. — Мы будем ждать тебя, — сказала она издали. И махнула ему крупной рукой, словно зачерпнула воздух.

Грейнджер сказал: — Дай мне знать…

Хатч повторил: — Ну, пожалуйста!

21

Роб сидел за рулем два часа — они проехали пятьдесят миль, все к северу, — он сознавал, что нужно остановиться, купить Хатчу фруктового сока, дать ему съесть приготовленный Сильви завтрак, но ощущение побега все еще приятно холодило лоб, а пять холодных мундштуков (Мин, Хатч, Ева, Рина, Грейнджер) тянули его каждый в свою сторону. Наконец он тронул Хатча за колено. — Поешь-ка ты, что Сильви тебе дала. Я еще есть не хочу, так что пока останавливаться не буду.

Хатч съел черствоватый бутерброд и снова откинулся назад, наслаждаясь ездой.

7 июня 1944 года

1

В Виргиния-Бич они приехали под вечер и поселились в дешевом чистеньком пансионе, под названием Эбботс-форд; две металлические, крашенные белой краской кровати придавали комнате домашний вид. Энергии, гнавшей Роба из дома, хватило только, чтобы доехать сюда, так что теперь он предложил Хатчу посидеть на веранде или погулять, пока сам он вздремнет. А потом можно будет поискать какой-нибудь рыбный ресторанчик.

Хатч с полчаса брел босиком по влажному песку в направлении северной, покрытой скудной растительностью оконечности пляжа, чувствуя, как в одиночестве постепенно подымается его настроение, — он вообще подозревал, что одиночество — его стихия (надеялся на это и одновременно боялся), хотя до сих пор оставался один лишь во время коротких прогулок неподалеку от дома или запершись у себя в комнате. Чего, однако, он еще не знал в свои четырнадцать лет — и что ему нужно было выяснить в первую очередь и вне всякого сомнения — это сможет ли он жить в мире, том мире, в котором жил до сих пор и который, с согласия взрослых, наблюдал при свете дня, где мужчины и женщины, достигнув расцвета сил, почему-то находили нужным связать себя с кем-то, чтобы затем, одряхлев, до самой смерти плестись, подпирая друг друга, в неснимаемом парном ярме. Сможет ли он выдержать лет шестьдесят такой жизни?

Такие мысли, не выраженные, правда, словами, бродили у него в голове уже лет десять. Он пришел к ним постепенно, присматриваясь к жизни в доме бабушки, строя догадки относительно скрытой жизни отца, а теперь, кроме того, видя перед собой приятелей, которые так же, как и он, вступали в фазу бурного физического возмужания (вызывавшего у них недоумение, и радость, и неведомые до того желания).

Долгие годы, получая заботу и ласку в зависимости от желаний других людей, он в душе надеялся, что лишь только его собственное тело достигнет зрелости (если, конечно, это произойдет, — на реке он видел голые тела отца и старших мальчиков, но кто мог поручиться, что это общий для всех процесс?), его мир подчинится ему и он сам будет принимать решения и следовать им. Как ему заблагорассудится! И вот теперь, когда процесс почти завершился, он попал в зависимость почище той, что знал до сих пор (прежде он зависел от людей — покойной матери, Роба, бабушки, Грейнджера, теперь же от чего-то, скрытого в нем самом, но ему неподвластного).

Он подошел к длинному, совершенно пустому и чистому отрезку пляжа и направил шаги к старому пирсу, делившему пляж на две равные части. Ни души вокруг, до ближайших домов метров двести. Хатч не видел океана вот уже года три и хотя прекрасно мог прожить и без него (останавливались они прежде достаточно далеко от побережья), все же почувствовал к нему нежность, представил, как было бы чудесно прожить тут всю жизнь в одиночестве, без надзора, повинуясь желаниям лишь своего тела, глядя, как рядом по раз и навсегда заведенному порядку задумчиво плещется вода. Позади него, далеко отступив от воды, шла невысокая, поросшая травой дюна. Он пошел туда, решив посидеть немного, пока длится это непривычное чувство умиротворенности, желая проверить, насколько оно логично и прочно (у него никогда не было уверенности в том, что что-то хорошее может повториться).

Минуты шли, а чувство оставалось, и в конце концов он подумал, что хорошо бы отец пришел сюда, нашел его и они вдвоем посидели бы молча рядом. Он ни разу не вспомнил свой сон про возвращение матери.

И вдруг обнаружил, что он не один. Слева, метрах в пятидесяти от него, недалеко от кромки воды, лежали под серым шерстяным одеялом мужчина и женщина. Одеяло скрывало все, кроме их волос и лоснящихся лиц — потому-то он и не заметил их сразу. Они лежали недвижимо, как выкинутое морем бревно или акула. При виде их Хатч пригнулся к земле, съежился и уткнулся подбородком в колени. Сделал он это совсем бесшумно, да и сидел с подветренной стороны от них, но в эту минуту мужчина взглянул в его сторону и словно бы встретился с ним глазами.

Не мужчина, собственно, а мальчик лет семнадцати-восемнадцати, коротко остриженный, с простоватым лицом. Означал ли его кивок приветствие? Он широко улыбнулся и снова повернулся к женщине.

Хатч подумал, что нужно бы уйти. Интересно, заметили ли они его? По улыбке судить нельзя, возможно, он улыбнулся просто от удовольствия, а вовсе не ему. Женщина ни разу не повернула головы в его сторону. Она казалась всего лишь зеркальным отражением юноши. Встать и уйти было бы все равно что сказать во всеуслышание: «Ну ладно, посмотрел я на вас и будет». Он перекатился на живот, подпер голову и зарыл ноги в сухой песок. Лежа плашмя, надеясь и замирая в страхе, Хатч внимательно следил за ними. Их движения под серым одеялом, похожие на дыхание спящего человека — бесперебойное, едва уловимое, — продолжались так долго, что Хатч установил даже их ритм: объединенное, составленное из двух тел сердце успевало сделать шесть ударов между всплесками набегавшей на песок волны. Они ни разу не сбились с ритма, из чего Хатч с удовольствием заключил: все это просто, как дыхание — новый ритм дыхания, который придет и к тебе своевременно и естественно, как все остальные признаки возмужалости. И вдруг юноша рассмеялся — три чистые высокие ноты покатились одна за другой, как рассыпанные бусины, — и посмотрел в ту сторону, где находился Хатч. На этот раз их глаза не встретились, голова опустилась: лица их пропали из поля зрения. Они словно замерли. Может, они никогда больше не шевельнутся? Никогда больше не вздохнут?