Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

Londres, 1758.

[Voltaire’s Correspondence 1959] – Voltaire’s Correspondence: In 107 vols. / Ed. by Th. Besterman. Vol. 49: June – August 1762. Genève, 1959.

Екатерина Правилова

«Частная собственность» в языках российского общества конца XVIII – начала XIX века[531]

Историки расходятся в оценке развития права собственности в допетровской и петровской России [Weickhardt 1993; 1994; Pipes 1994], однако большинство соглашается с тем, что основы модерной системы собственности были положены в период царствования Екатерины II, которая, подтвердив свободу дворян от бремени обязательной службы, закрепила неприкосновенность частной дворянской собственности[532]. Как бы ни складывалась история этого института в России до середины XVIII века, Екатерина претендовала на роль его создательницы. В целом ее претензии небезосновательны: идея «собственности как свободы», да и само слово «собственность» в новом значении появились в России именно во времена ее «просвещенного» правления[533].

Иначе и быть не могло: Россия середины XVIII века была открыта идейным влияниям Европы, а идея собственности именно в этот период владела умами европейских политиков и мыслителей. Философы и экономисты всех мастей и убеждений признавали ключевую роль собственности для политического, социального и экономического благоденствия государства. Неудивительно поэтому, что русские интеллектуалы, включая саму императрицу, с готовностью восприняли и усвоили эти идеи. Однако всем известно, насколько избирательна была Екатерина в выборе моделей для заимствования. Из богатого арсенала политических и социальных концепций собственности она выбрала те, которые, по ее мнению, более всего подходили к российским условиям, и даже эти идеи были подвергнуты существенной переработке и адаптации.

Наиболее ярко екатерининское ви́дение собственности выражено в ее известном «Наказе», адресованном законодательной комиссии, созванной в 1767 году для составления нового уложения. Этот документ, представляющий собой компиляцию идей, почерпнутых из трудов европейских мыслителей, дает возможность оценить, как именно Екатерина видела институт собственности в автократическом государстве. В «Наказе» провозглашалась важность собственности, «честь, имение, жизнь и вольность граждан» связывались с правильным устройством суда и утверждалось, что «там, где никто не имеет ничего собственного», не может процветать земледелие. В другом документе – «Генерал-прокурорском наказе при Комиссии о составлении проекта нового уложения» – почти дословно процитирован фрагмент «Духа законов» Шарля Монтескьё, в котором подчеркивается неприкосновенность собственности[534]. Здесь же речь идет о том, что если «для пользы общей потребна земля, частному человеку принадлежащая», то государство должно, действуя в рамках частного, а не публичного, права, компенсировать его убытки, так как права «каждого особого гражданина» равноценны правам «целого общества» [ПСЗРИ 1830, XVIII: № 12950, ст. 11].

Одним из самых важных нововведений наказа генерал-прокурора было появление новой терминологии. Во введении к документу впервые встречается слово «собственность», а не более абстрактные понятия, бывшие в ходу ранее и использованные в основном «Наказе», – такие, как «имение», «богатство» или «свое собственное». Таким образом, Екатерина легитимировала использование слова «собственность» для обозначения правового института и личного права. Контекст, в котором термин «собственность» использовался в генерал-прокурорском наказе, подчеркивал его правовое и политическое значение, например, предостерегая от смешения государственного права и гражданского. Государственное право «подтверждает вольность», а гражданское право – «собственность» [ПСЗРИ 1830, XVIII: № 12950, ст. 11]. В коротком меморандуме «О собственности» Екатерина впервые добавила для характеристики собственности прилагательное «личная», тогда как «Наказ» использовал выражение «имение людей частных». Стоит заметить, что, по утверждению Тома Бетелла, в английском праве выражение «частная собственность» (private property) появилось лишь в XIX веке; тогда же и российские правоведы и экономисты начали применять это понятие [Bethell 1998: 99].

Труды Уложенной комиссии 1767 года, как известно, остались незавершенными[535]. Однако идея неограниченной частной собственности, появившаяся в «Наказе» и обсуждавшаяся в Комиссии, была успешно применена в последующем законодательстве екатерининского времени. В 1782 году императрица распространила права частной собственности дворян не только на поверхность земли, но и на другие природные ресурсы – недра, воды (реки и озера) и леса. В результате российское дворянство приобрело права, равных которым не было в континентальной Европе. Однако возвышенные идеи свободы собственности были применены в социальной системе, основанной на крепостном праве, что впоследствии, при отмене крепостничества, сказалось на функционировании системы прав собственности. Екатерининские законы о собственности, особенно те, которые касались природных ресурсов, просуществовали почти без изменений до 1917 года. Исключение составили лишь законы о лесе, подвергнутые пересмотру в 1888 году.

Желание Екатерины во что бы то ни стало наделить дворян собственностью на природные ресурсы может показаться странным и необоснованным. Однако свобода распоряжения богатствами земли имела важный символический смысл и, разумеется, экономическое значение. В Европе Старого порядка владение недрами, водой и лесом символизировало неприкосновенность сеньориальных привилегий, которые исчезли после Французской революции. Статус рек и лесов может поэтому служить индикатором особенностей политического режима. Россия не была исключением в этом смысле, хотя развитие права собственности здесь имело несколько иную траекторию. В то время как в континентальной Европе частное владение ресурсами являло собой символ феодального прошлого, в России введение частной собственности на реки, недра и леса было представлено как щедрый жест просвещенного монарха и как признание свобод дворянства. В континентальной Европе власть частных лиц над природой была либо упразднена, либо сильно ограничена в результате политических реформ (Франция) или камералистических преобразований (немецкие земли), в то время как в России этот режим сохранялся десятилетиями. Таким образом, «изобретение» частной собственности в середине XVIII века привело к «закрепощению» в частных руках природных богатств. Приватизация лесов, недр и рек создала почву для конфликта частных и публичных интересов. Что важнее для общества – сохранение частной собственности или предоставление ресурсов в общее пользование? До самой революции 1917 года этот вопрос составлял одну из главных и трудноразрешимых проблем для законодателей, экономистов и предпринимателей.

Как же объяснить страстное желание Екатерины раздать богатства природы в частные руки? В первую очередь, эти реформы преследовали весьма прагматичную цель: приватизация рек, лесов и недр означала признание неспособности государства справиться с их управлением, которое требовало значительных финансовых и прочих ресурсов, и, таким образом, освобождала правительство от этого бремени. Попытки Петра I централизовать государственное управление водными путями и лесами, «национализировать» необходимые для строительства флота леса и регулировать частное пользование природными ресурсами закончились ничем. Государственная власть, особенно на местном уровне, оставалась слабой, и идеи «общего блага», кажется, никто не разделял. Неудача попыток Петра I приостановить стихийную приватизацию ресурсов подчеркивала утопизм его плана: государство претендовало на роль, которую не могло само исполнить.

Екатерининская приватизация являлась признанием де-факто существующего положения вещей и решала важную проблему: государство избавлялось от того, с чем не могло справиться. Таким же образом Екатерина раздавала земли на новых окраинах дворянам и иностранным поселенцам [Bartlett 1979]. Как утверждает Роберт Джонс, знаменитая реформа Петра III – дарование «свободы» от службы дворянам – являла собой не что иное, как попытку сократить затраты на выплату жалованья [Jones 1973: 34].