Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

пожертвование собственности на общие нужды, думал Шишков, нанесло бы значительно меньший моральный урон собственнику, нежели несправедливая денежная компенсация. Поэтому Шишков, как и Лобанов-Ростовский, считал, что дела об экспроприации должны решаться в каждом случае индивидуально, а решение об отчуждении может принимать только царь.

Эта логика защиты неприкосновенности частной собственности вполне соответствует екатерининским представлениям: в начале XIX века собственность все еще рассматривалась как недавно приобретенная привилегия дворянства, как дар монарха, а не неотчуждаемое естественное право. В отсутствие прочих личных прав собственность приобрела символическое значение как маркер индивидуальности, одна из ключевых характеристик личности. Для Шишкова собственность была «личностной», неотчуждаемой (в том смысле, как Маргарет Рэйдин интерпретирует два типа собственности – взаимозаменяемый, или отчуждаемый, и личностный, т. е. неотчуждаемый [Radin 1982: 960]). Собственность в консервативной идеологии – не абстрактное право: это, как писал другой консервативный мыслитель, Адам Мюллер, часть человеческого тела, «проекция его конечностей»[541]. В точности как Мёзер, Шишков определял собственность как «особую связь между объектом и личностью (или семьей), которая включала в себя ценности, чувства и отношения немонетарного, нетоварного свойства» [Epstein 1966: 328][542]. Риторика интимности дворянской собственности предполагала неуместность бюрократической оценки отчуждаемого владения и часто использовалась в дискуссиях об ограничении частновладельческих прав вплоть до начала XX века[543].

Позиция Шишкова и Лобанова-Ростовского получила полную поддержку сановников, в том числе и со стороны Николая Мордвинова, имевшего репутацию убежденного либерала и защитника частной собственности. Однако риторика Мордвинова апеллировала к несколько иному ви́дению отношений между частными собственниками и государством. Он подчеркивал, что общее благо происходит из суммы частных благ всех подданных; именно власть монарха связывает частные воли людей вместе, и поэтому право частной собственности и верховная власть неотделимы друг от друга. В немонархических правлениях («вольных правительствах»), где закон, а не воля монарха, защищает неприкосновенность частной собственности, условия экспроприации могут быть закреплены особым постановлением. В самодержавном государстве монарх определяет, что является общим благом, и решает конфликты между общими и частными интересами; соответственно, нет нужды в узаконивании экспроприации [Мордвинов 1858].

Таким образом, «первый либерал России» (как назвала Мордвинова его биограф), выступая в защиту частной собственности, связал это право не с естественными правами, а с политической властью самодержавия. Несмотря на разницу консервативной и либеральной риторик, и Шишков, и Мордвинов, в сущности, высказывались о необходимости защиты собственности для сохранения существующего социального порядка. Такое понимание собственности представляло собой один из доминирующих смыслов реформ Екатерины в конце XVIII века.

Конечно, консервативно-романтическое и либерально-монархическое ви́дения собственности не исчерпывали всего богатства смыслов и интерпретаций, скрытых за фасадом лозунга «свобода и собственность», который Екатерина употребляла часто, но без объяснений. Императрица могла заимствовать идеи из любого источника. Мы знаем, что она использовала выражения Монтескьё, чтобы объяснить преимущества свободы собственности в «Наказе». В подготовке «Наказа» участвовал Семен Десницкий, один из двух русских учеников Адама Смита, который посещал его лекции в Глазго и потом всю жизнь оставался проводником смитовских идей. Императрица, как установил Марк Раев, читала Уильяма Блэкстона, хотя, возможно, и пропустила раздел о собственности [Raeff 1974: 24]. Идеи Локка, запрещенные в России, проникали в Россию в многочисленных интерпретациях, в том числе в теоретических работах о собственности. Вряд ли возможно реконструировать все источники влияний: интеллектуальный ландшафт Европы этого времени был очень пестр, и вряд ли получится точно определить место Екатерины в этой ментальной системе координат. Возможно также, что императрица, стремясь к достижению нескольких целей одновременно – создать имидж империи как «нормального» государства, заслужить поддержку дворян и решить проблемы экономического управления, – совмещала порой противоречащие друг другу элементы из разных концепций и идей. Провозглашение свободы частной собственности было заведомо выигрышным политическим и риторическим ходом, и в то же время оно не влекло никаких социальных рисков и угроз для существования патриархального строя.

Каковы бы ни были источники вдохновения для императрицы, очень важно подчеркнуть, что создание частной собственности в России не являлось проявлением либерального мышления, поскольку в XVIII веке (так же как, впрочем, и в XIX) идея частной собственности представляла собой «общее достояние» и либералов, и консерваторов. Собственность могла быть истолкована и как наследственная привилегия, и как естественное право; она представлялась как проистекающая из монаршей власти и как результат контракта между членами общества. Взгляд Екатерины на собственность и свободу был весьма близок к идеям Мёзера, который сумел связать гражданские свободы с государством. В рамках этой доктрины, как показал Леонард Кригер, «монархическое государство было <…> источником свободы и порядка» [Krieger 1957: 80]. В России XVIII века «свобода и собственность» оказывались неотделимы от власти монарха[544].

«Нету возможности понять права собственности без вольности» [Екатерина II 2010: 232][545], – писала в записке «О собственности» Екатерина Великая, самодержец страны, миллионы жителей которой были привязаны или к земле, или к своим владельцам и, соответственно, лишены обеих составляющих этой формулы. Несомненно, реформы собственности составляли часть екатерининского проекта «дарования свобод»: подтверждая свободу дворян от службы, Екатерина очищала право собственности от условий и обязательств[546]. Однако укрепление частной собственности неизбежно усиливало крепостное право. В XIX веке историк Иван Беляев писал, что упразднение дворянской службы разрушило пирамидальную структуру, которая поддерживала патримониальную систему собственности[547]. С уничтожением обусловленной служением собственности на землю государство потеряло право претендовать на верховное право собственности, тем самым позволив окончательно превратить крестьян в имущество владельцев [Каменский 1998: 170].

Екатерининские реформы приноровили российские законы к европейским нормам, которые, в свою очередь, основывались на римском праве. В сущности, Екатерина романизировала русскую правовую систему, что предполагало прежде всего стандартизацию и упрощение (римское право ценилось за элегантность и простоту [Getzler 1998: 82]). Попытки Екатерины европеизировать русское законодательство неоднократно анализировались историками. Многие утверждали, что введение абсолютных и исключительных прав собственности примитивизировало сложные отношения между государством, дворянами и крестьянами[548]. Как показала Валери Кивельсон, многослойная система отношений, связанных с землей, в XVII веке допускала, что и крестьяне, и землевладельцы одновременно могли считаться собственниками одного и того же куска земли: «Владение землей не воспринималось как единственное, неоспоримое, необремененное личное право». В представлении крестьян, существовало множество совместимых и пересекающихся «степеней владения». По словам Кивельсон, описывая свои права на пашни и пастбища, крестьяне использовали то же самое слово «иметь», обозначавшее владение и контроль, что и владельцы земли [Kivelson 2006: 84–85]. В этом смысле введение термина «собственность», которая была поставлена выше, чем просто владение (т. е. факт физического обладания вещью), установило иерархию собственнических отношений, в которой дворяне-землевладельцы были наверху, а крестьяне – на дне. Эта иерархия, несомненно, усиливала власть крепостничества. Таким образом, свобода собственности, данная дворянам, закрепила несвободу остальных. Конечно, Россия не была в этом смысле уникальна: введение частной собственности в