Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

Екатерина тоже пыталась представить приватизацию, которая была острой необходимостью, как щедрый дар. Надо сказать, что и впоследствии, в конце XIX века, правительство отказывалось принять управление природными ресурсами, ссылаясь на неприкосновенность частной собственности: на самом деле оно просто не хотело брать на себя эту обузу. Долгое существование крепостного права тоже, в сущности, во многом объяснялось недостатком административных и финансовых ресурсов: приватизация публичной власти позволяла государству полностью возложить местную власть на помещиков, сокращая государственные расходы и обязательства.

С другой стороны, идеологические и политические основания для усиления дворянских прав собственности были едва ли не более важными, чем экономические мотивы. Этим объясняется настойчивость, с которой Екатерина пыталась укоренить идеи собственности в русском обществе. Однако она не была ни философом, ни юристом. Она интуитивно схватывала основные черты современных ей воззрений, разумеется, часто и, возможно, намеренно не обращая внимания на разницу интерпретаций. Заимствуя из разных источников, Екатерина создавала оригинальную модель прав собственности, которая была совместима с самодержавием.

Какая же из европейских моделей более всего подходила для екатерининской концепции? Идея абсолютного, неограниченного характера собственности, выраженная в реформах 1780‐х годов, весьма схожа с «фанатичной», по выражению Элизабет Фокс-Дженовезе [Fox-Genovese 1983: 285], защитой собственнических свобод французскими физиократами, которые, провозгласив ценности экономического индивидуализма, вместе с тем отрицали связь между собственностью и политическими правами. Как подчеркивала Фокс-Дженовезе, физиократы пытались освободить собственность от всех политических атрибутов, представляя ее как идеальную основу для иерархического социального порядка. Такое ви́дение «собственнического индивидуализма» оставляло мало места для общего блага и в этом смысле противоречило другим теориям собственности, которые интерпретировали этот институт как основу общества [Fox-Genovese 1983: 284, 288].

В то же время частная собственность являлась главным, ключевым элементом доктрины естественного права, которая составляла этическую основу раннего экономического либерализма. Иштван Хонт, анализируя ранние работы Адама Смита, показал, что тот, продолжая линию своих предшественников – Гуго Гроция, Пуфендорфа и Локка, – обличал атомистическое, асоциальное ви́дение собственности физиократами как негуманное и технократическое, поскольку оно превращало частную собственность в оружие государства [Hont 2005: 82][536]. Основная предпосылка естественного права – «каждый ограничивает свою свободу так, чтобы не стеснять свободу других» [Krieger 1957: 183], – подчеркивала сущностно ограниченный характер частной собственности. В отличие от трудов физиократов, ранние работы по экономическому либерализму фокусировались именно на вопросах справедливости, морали и благодетели[537]. В тот момент дискуссии о собственности в основном касались проблем голода и бедности, которые были своего рода упреком защитникам неограниченных собственнических свобод. В России проблема бедности не представлялась настолько серьезной, поскольку государство вверило заботу о крестьянах власти помещиков. Таким образом, моральный аспект дискуссий о собственности был значительно менее важным. Частная собственность – как Екатерина представляла ее – была даром, а не социальной ответственностью, данной государыней привилегией, а не естественным правом.

Иную, весьма отличающуюся от естественного права, интерпретацию собственности представляли доктрины раннего европейского консерватизма. Как пишет Джерри Мюллер, ранние консерваторы проповедовали те же ценности, что и философы Просвещения, – разум, частную собственность, свободу [Muller 1990: 155], – вкладывая, однако, совершенно иной смысл в эти понятия. Юстус Мёзер, один из самых известных консервативных мыслителей Германии XVIII века, воспевал священную собственность как символ свободы личности и индивидуализма. Однако в его теории смысл индивидуализма, как и само значение собственности, проистекал из средневекового ви́дения социального порядка, с четко разграниченными сословиями и рангами, разделенными не только уровнем благосостояния, но и наследственными правами. «Свобода» в интерпретации Мёзера идентична чести; собственность тоже оказывается в этом смысле связана с честью, политической свободой и патерналистской властью землевладельцев. Защищая собственность, Мёзер признавал гражданскую ответственность, присущую ей, но это была не ответственность любого собственника перед всем обществом, а долг и обязанность сеньора по отношению к своим слугам и рабам[538].

Теория Мёзера может показаться в чем-то весьма похожей на идеи его либеральных современников или предшественников. Он считал, что собственность является основой гражданственности, и, как и сторонники доктрины естественного права, рассматривал ее как воплощение общественного договора. Разница заключена в деталях и риторике. Контракт, о котором писал Мёзер, связывал правителя и дворян-собственников. Работы Мёзера, таким образом, создавали особенную концепцию собственности, пронизанную романтическими идеалами чести и личности и идеализированной привязанностью к объектам владения. В отличие от более гибкой, универсальной и абстрактной либеральной модели собственности, Мёзер утверждал абсолютный характер собственнических прав и выступал против их ограничений.

Надо сказать, что отмеченное противостояние либерально-утилитарной и консервативно-романтической интерпретаций собственности в России проявилось в полной мере в дискуссиях XIX века. Наиболее яркий пример – обсуждение проблемы экспроприации частной собственности для государственных нужд. В 1821 году Комитет министров рассматривал необходимость отчуждения мельницы на Оке, принадлежавшей купчихе Коньковой и ее сыну [ПСЗРИ 1830, XXVII: № 28646][539]. Мельница мешала навигации, и ее следовало снести, однако Конькова не соглашалась с предложенными ей условиями компенсации. Рассматривая этот частный случай, Комитет министров решил зафиксировать правила об отчуждении собственности за компенсацию, определив, в каких случаях и на каких условиях государство может лишить собственника владения. Однако против такой «нормализации» экспроприации выступил министр юстиции Дмитрий Лобанов-Ростовский, который не считал возможным ограничить права, дарованные монархом. Министр осудил несговорчивых владельцев, но заявил, что такие случаи редки, так как верные подданные всегда идут навстречу общим интересам [ПСЗРИ 1830, XXVII: № 28646] (вот пример интерпретации собственности как договора короны и собственников).

Самым ярым оппонентом узаконения экспроприации выступил известный консервативный политический деятель адмирал Александр Шишков[540]. В меморандуме, специально подготовленном по этому поводу, Шишков описывал систему российского государственного устройства, основанную на двух началах – самодержавии и «непоколебимости» частной собственности: «Сии два закона, столь же существенные для блага народного, сколь и противные между собою, тогда только согласуются, когда первый есть самострожайший хранитель второго, и когда второй беспрекословно подчиняет себя первому» [Шишков 1858: 134]. Закон об экспроприации разрушил бы гармонию этих двух элементов: он признал бы возможность такой ситуации, когда собственник ставит свое право выше воли монарха, а монарх оказывается не в состоянии выполнить обещание заботиться о неприкосновенности владения.

Еще один аргумент против закона об экспроприации ярко отражает романтическо-консервативную трактовку собственности: экспроприация невозможна, так как никто не в состоянии определить ценность собственности для владельца. Бюрократическая оценка не принимает в расчет настоящую величину потерь – материальных и нематериальных:

Может ли и должен ли оценщик входить в чувствования владельца собственности? Поставит ли он в цену любовь его к родному имению, в котором, может быть, лежат драгоценные для него памятники, прах отца его, матери или детей? Поставит ли он в цену естественную привязанность его к роще, или саду, который он собственными руками своими насадил, развел и разрастил? [Шишков 1858: 134].

Добровольное