Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

знакомством с жизнью европейских стран, ставшим возможным благодаря образовательным поездкам представителей московского дворянства за границу, но и в связи с расширением круга их чтения за счет европейской политической литературы.

В петровское царствование начинает формироваться по-европейски образованная читающая публика. Круг этой читающей публики довольно ограничен и зачастую совпадает с теми московскими «пенсионерами», которые были отправлены на обучение за границу, и теми, кто следует установленной ими моде на чтение книг, где «начальные политицы о всякой Речи Посполитой мнят и разсуждают». Однако этот круг порождает мысли и идеи, которые не всегда совпадают с «умоначертанием» самого государя. Блестящий представитель данной «публики» – князь Д. М. Голицын, который много читает и усердно изучает европейских мыслителей. Именно из этого круга до царя доносились «роптание» и «вредное блазнословие», которые требовалось опровергнуть, но «резоны и доводы» власти необходимо было озвучить уже на новом языке, принадлежащем самим «ропотникам» и «прекословцам». Власть «присваивает» себе новый язык, ибо ничто не может заставить ее говорить по-новому, как только наличие людей, которые могут понять этот язык[527]. Причем, заметим, этот образованный слой принадлежал к старой московской элите и был социальной опорой власти, а в его консолидации был заинтересован сам царь-реформатор.

Этот новый политический дискурс также соответствовал и интересам Петра I, будучи ориентирован в том числе на европейскую публику. Одна из важных причин его возникновения – попытка создать достойный образ новой европейской державы на Западе. Об этом прямо говорит автор «Правды воли монаршей», и не случайно ее перевод на немецкий язык публикуется почти сразу после выхода трактата на русском. Возможно, однако, что главными адресатами «Правды воли монаршей» были государь и его наследники, настоящий и будущий. Правящий монарх проговаривал принципы, для того чтобы вернее оценить и рационализировать свои помыслы и планы, а будущему правителю этот текст должен был служить неизменным ориентиром, чтобы не отступить от целей, намеченных преобразователем, и верно понять его намерения. В этом смысле «Правда воли монаршей» может быть рассмотрена как политическое завещание Петра Великого, адресованное наследникам и сподвижникам.

Однако понять, как читали «Правду воли монаршей» и воспринимали ее современники и ближайшие потомки, можно, лишь обратившись к судьбе самого текста и петровского Устава о наследии престола 1722 года. Возможно, только правительство Екатерины I активно использует «Правду», переиздавая ее огромным тиражом, но уже «Тестамент» 1727 года отвергает завещательный принцип и устанавливает династический порядок наследования. Анна Иоанновна, восстанавливая Устав в 1731 году, отменяет его действие своим завещанием 1740 года, где вновь воссоздает порядок наследования престола по нисходящей прямой линии. «Дщерь Петрова» тоже не принимает идеи «рационального» выбора наследника среди «достойнейших», для нее важнее становится «право крови» и порядок наследования. Елизавета Петровна назначает наследника как «ближнего по крови» и приводит это назначение в соответствие с 8-м артикулом «Тестамента» Екатерины I. Со времени Елизаветы правительство эволюционирует в сторону изобретения новой традиции – прямого наследования, а Екатерина II в своих черновых проектах и Павел I указом 1797 года закрепляют эту идею. Не случайно Екатерина II в «Наказе Сенату», определяя порядок наследования престола, ссылается только на завещание Екатерины I и на указ Елизаветы Петровны о назначении наследника, сознательно умалчивая об Уставе 1722 года и о «Правде воли монаршей». Для нее, как и для ее образованных современников, «Правда» легитимировала «беззаконие» и произвол Устава и содержала слишком одиозные положения, к примеру право монарха отчуждать государственные земли по своей воле. Екатерина специальным пунктом отрицает саму эту возможность, так же как и «перемену» религии, хотя, если следовать логике Феофана, это тоже возможно для неограниченного монарха (пусть он и не говорит об этом прямо). Оказывается, что из правящих после Петра I монархов только его внук Петр III оказался ближе всех к принципам «Правды воли монаршей», оставляя определение наследника в своей воле и рассуждая о собственной власти в категориях «самовластного» монарха. Однако дворянская элита, продолжавшая расширять круг политического чтения и вместе с ним – свое представление о подлинном назначении «слуг Отечества», не могла уже принять устаревшей к середине XVIII века петровской концепции отношений «самовластного» монарха и подданных, при необходимости ограничив притязающего на ее возрождение монарха «удавкой»[528]. Однако это была крайность, то самое насилие, которое сама формирующаяся «публика» не принимала со стороны власти. Власть не могла постоянно находиться в «чрезвычайной ситуации» и опираться на насилие и террор, социальное согласие было необходимо для устойчивого равновесия властвующих. Прежде всего это признание требовалось от элиты, которая хотела уверенности и нуждалась в «законности». Поэтому после каждого акта «преобразования» или «революции» требовалась легитимация политического действия и того порядка, который был установлен в его результате.

Итак, становление нового политического языка власти было непосредственно связано с насильственными действиями, порывавшими с неким «нерациональным» порядком[529], и необходимостью рационального обоснования порядка устанавливаемого. Этот язык был нужен для создания единого коммуникативного поля с элитой, которая также менялась вместе с реформами. Отвергаемое языком власти не обязательно должно было быть связано со «старым порядком»: наоборот, зачастую историческая преемственность выступала как форма легитимации «новоустановленного», власть каждый раз «изобретала традицию» для восстановления связей, разорванных актом царственного насилия. Так, Петр I апеллирует в своем праве низлагать и назначать наследников к опыту предшествующих монархов Европы и Азии, поднимаясь от библейской древности к русским великим князьям. Братья Н. И. и П. И. Панины обосновывают низложение «самовластного государя» тем, что он разорвал «союз» с народом, основанный на древних фундаментальных установлениях, о которых незадолго до того узнали из трактатов Ж.-Ж. Бурламаки и Э. Ваттеля. При этом Н. И. Панин прямо заявляет императрице, что «частые перемены равно же вредителны Государству». Он говорит с горькой иронией, что «Россия нужды не имеет вне себя искать тому доказательств, у ней те уставы почти так же часто и с такою же легкостию переменялися», поэтому «она, к своему нещастию, видела не токмо почти безпрестанно престол своих Государей потрясаемым, но и на нем сидящими поляков, растриг и беглецов»[530]. Получается, что реформы, предложенные Паниным, обосновываются скорее необходимостью восстановить «ниспроверженную» традицию, чем ввести «новшество».

Сам политический дискурс власти приобретал подвижный композитный характер, сочетая различные политические понятия и концепции, восстанавливая ветхие средневековые доктрины и одновременно вводя новейшие договорные теории. Воспроизводя и увязывая друг с другом концепты разных политических языков, авторы официальных текстов использовали заимствованные понятия для защиты и обоснования очень конкретных политических задач, стоявших перед властителем в каждый конкретный момент. Показательно, как введенное Феофаном Прокоповичем понятие «Маестат», или «Величество», приобретает новые оттенки и используется для обоснования противоположных политических принципов автором «Высочайшего повелителства» в конце 1740‐х годов. «Государство» из «Правды воли монаршей» уже не совпадает с «государством» манифеста от 6 июля 1762 года, так же как «благой» и «самовластный государь» 1722 года становится в екатерининском манифесте «необузданным» тираном, а «самовластие» прямо противопоставляется своему бывшему синониму – «самодержавию». Каждый раз