Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

общих обычаев, ниже и из самих тех законов, которые приемлются во всех благоустроенных государствах фундаментальными законами и вернейшею твердостию держав, ни единой почти не остался в святой неприкосновенности, но все они без изъятия свержены под самовластие не только Самодержавцев, да и попраны под ноги злонамеренных людей <…>. Российские сыны не имели уже в общем государственном благосостоянии ни какого с Государями союза… [Шумигорский 1907: приложение, 20–21].

То есть самодержец сам разорвал «союз» с подданными, нарушив их естественные права, закрепленные в фундаментальных законах. Для восстановления этого «союза» необходимо «связать всех подданных с Государем неразрывным узлом утвержденных государственных фундаментальных прав и формы правления». Только это может спасти Государя от «злоключительных революций», во время которых подданные уже не отваживаются защищать своего Государя от заговорщиков, поскольку не связывают его власть с гарантией законности и соблюдением своих прав, а, наоборот, имеют «причины ожидать в новых переменах лучшаго». Только если монарх вновь установит разрушенный союз, «народ» (читай – «дворянство») будет «всегда готов защищать жизнию своею того Государя, под владением которого сохраняются во всей целости государственные фундаментальные законы и форма правления, под сению коих соблюдается общее благо, верность и безопасность каждого подданного» [Шумигорский 1907: 21][521]. На первый взгляд кажется, что братья Панины возвращаются к петровскому понятию «общего блага», но теперь оно выступает в совершенно ином смысле – не как «государственный интерес», но как права и преимущества «народа» (дворянства).

Комментируя положения манифеста от 6 июля 1762 года, К. Д. Бугров попытался доказать, что этому документу присущ «республиканский дискурс», который он противопоставляет монархическому дискурсу панинского проекта создания Императорского совета и реформы Сената. По его мнению, эти два документа находятся в плоскостях двух разных дискурсивных практик: первая имела целью осудить императора, вторая – утвердить законодательные права императрицы [Бугров 2015: 174, 183][522]. Как представляется, это неверно, поскольку проект Панина нужно рассматривать как продолжение манифеста от 6 июля, да и сам он прямо ссылается в своем тексте на обещания, данные императрицей в манифесте[523]. Манифест находится в рамках все того же монархического дискурса, его «тираноборческие» пассажи принципиально направлены на развенчание деспотизма как извращения подлинного, законного «единовластия». Фактически в манифесте утверждается, что Россия была и есть монархическое («самодержавное») государство, а Петр III пытался превратить ее в деспотию («самовластие»). Поэтому задача Екатерины – восстановить истинную монархию и укрепить ее, издав фундаментальные законы. Чуть позже Н. И. Панин, защищая собственный проект Императорского совета, раскрывает понимание «непоколебимых» законов в записке, где оспаривает замечания императрицы на свой проект учреждения Совета и реформы Сената:

…Каждой разумной с[ы]нъ отечества признать должен, что никакая великая, особливо же Российская, империя надежнее управлят[ь]ся не может, как монаршеским правлением, то есть самодержавством, но из того не следует, чтоб преемник престола мог, имея законное право, без всяких границ все нарушить, что похочет <…> [и] своего самодержавнаго предместника непоколебимо учрежденныя уставы, яко то: веру духовную, твердость и безопасность имении подданных, их разныя кондиции и состоянии, достаточно установленную их форму правител[ь]ства[524], что единственно почитается надежным ограждением престола Г[о]с[у]д[а]рева от злоключителных революцей, коих частое произшествие неизбежно, наконец, подвергает Г[о]с[у]д[а]рство бунтам, твердостию же формы правительства поставляется оное благо полисованным, как то доказател[ь]но свидетел[ь]ствуют все разныя христианския правител[ь]ства в Европе… Всякая другая тому дефиниция есть

или , подвергающая погибели и Г[о]с[у]д[а]рство, и Г[о]с[у]д[а]ря[525].

Панин, так же как переводчики его эпохи, называет «самодержавством» именно монархическое правление, которое требует фундаментальных законов, как и все «благополисованные», т. е. цивилизованные, правительства. Из данного отрывка видно, чтó он подразумевает под фундаментальными законами: это не только сохранение монархического строя и православия, на которые посягал Петр III, но и зафиксированные права сословий, и неизменное сохранение «формы правительства» как «ограждение престола Государева от злоключительных революций». Собственно, такую «форму правительства» Панин и пытался разработать в проекте Императорского совета, полагая, что наличие фундаментальных законов коренным образом отличает монархию от деспотии.

Провозглашая в манифесте от 6 июля 1762 года курс на «узаконение» «государственных установлений» (les Constitutions fondamentales), императрица Екатерина II и Н. И. Панин намечали программу цельной реформы административной системы и сословного, прежде всего дворянского, законодательства. В 1762–1763 годах была создана целая группа законопроектов, исходивших от представителей «партии» Панина, которые должны были стать «непременными законами» Российской империи. Сюда следует отнести не только известный проект создания Императорского совета и реформы Сената (конец 1762 года), но и проект «Права дворянского», выработанный Комиссией о вольности дворянской уже весной 1763 года, где «твердость и безопасность» частной собственности дворян рассматривалась как основной закон империи, а также сенатский проект реформы местного управления, созданный под руководством протеже Н. И. Панина – Я. П. Шаховского, который предполагал учреждение выборных дворянских должностей для управления губерниями. Все эти проекты имели выраженный характер дворянского конституционного движения, которое должно было упрочить монархический строй установлением «законного порядка». На деле они оказались лишь частично реализованными: Екатерина, находившаяся под определенным интеллектуальным влиянием «панинской партии», хотя к 1764 году и приобрела бóльшую самостоятельность, не хотела отказываться от курса реформ, обещанных в манифесте от 6 июля 1762 года. Насильственный характер ее прихода к власти требовал не просто утверждения ее легитимности как способного и «достойного приемника дел Великого Петра»[526]. Ощущалась также необходимость системной перестройки, «испроверженное» необходимо было восстановить с помощью преобразований и узаконения «монархического порядка» à la Montesquieu. Здесь мы снова наблюдаем очередное «изобретение традиции» после акта политического насилия: реформы обосновываются через возвращение к «правильным» истокам, но несут новые идеи и принципы. Екатерина в 1764 году начинает составление «Наказа», который стал, по сути, крупнейшим политическим трактатом эпохи, суммировавшим новейшие политические и юридические идеи своего времени. Таким образом, две «чрезвычайные ситуации» в истории России XVIII века породили необходимость их секулярного рационального осмысления и представления подданным новой концепции власти.

Заключение

В Петровскую эпоху произошел ключевой переворот в политическом сознании господствующей элиты. Его следствием стало возникновение рационального объяснения политического действия, которое должно быть осмыслено теми, кто был связан с его трансляцией и кого оно непосредственно касалось. В первую очередь стала необходима легитимация действий, подразумевающих политическое насилие, поскольку они меняли status quo и приводили к «преображению» традиционного порядка. Хотя религиозная аргументация не снимается на протяжении всего имперского периода русской истории, она приобретает подсобное, второстепенное значение, равное ритуалу и риторике, даже если занимает первое место на страницах манифестов и указов. Мистическая концепция власти продолжает сохранять ореол, но отнюдь не для действующих лиц политики. Осознание представителями дворянской элиты себя как «стацких мужей», «политиков», «слуг» не только государя, но и государства ведет их к рационализации понимания власти и ее действий. Эти новые светские политические акторы начинают искать столь же светские рациональные стратегии легитимации своих действий. Во многом данный процесс оказался обусловлен не только