Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

всю дальнейшую жизнь…»[1241].

Начитавшись и успев заодно поучаствовать в сражениях с белочехами и колчаковцами, в конце 1920-го И. двинулся из Новониколаевска в Питер к Горькому, который и направил его к молодым писателям, объединившимся в «Серапионово братство». Там его приняли с изумленным восторгом, назвали Братом Алеутом, и слух о сверхъестественном даровании самоучки из Сибири распространился мгновенно. Во всяком случае, А. Воронский в 1921 году открыл первый номер первого советского «толстого» журнала «Красная новь» повестью И. «Партизаны», а в 5-м номере опубликовал еще и повесть «Бронепоезд 14–69», которую власть тут же канонизировала. «„Бронепоезд“, — написал своему автору А. Воронский в марте 1922 года, — расценивается среди коммунистов очень высоко. В восторге Сталин и прочая именитая публика»[1242].

И Сталин, по-видимому, был действительно сильно впечатлен: чуть ли не наизусть цитировал рассказ «Дите», пригласил И. пожить у себя на даче[1243] и даже — единственный в истории случай! — изъявил готовность написать предисловие к сборнику ивановской прозы. Строптивый писатель, впрочем, этого предложения не принял, сказав, — по словам сына, Вяч. Вс. Иванова, — «что он вообще не любит предисловий, а особенно когда их пишут политические деятели»[1244].

Сталин, — как рассказывают, — обиделся, но окончательно в доверии И. не отказал: книги следовали одна за другой, спектакль по «Бронепоезду» с 1927 года триумфально шел во МХАТе и десятках других театров, так что И., — осенью 1928-го написал М. Зощенко М. Слонимскому, — «разбогател сказочно»[1245], квартиру оклеил золотыми обоями, а друзей-серапионов шокировал своей собольей шубой.

Главное, впрочем, не богатство, а то, что 26 октября 1932 года И. был приглашен в дом Горького на историческую встречу Сталина и других вождей с перворазрядными литераторами, где обсуждалось создание писательского союза, а в августе 1934 года на I съезде советских писателей был избран секретарем правления и даже назначен председателем Литфонда.

Тут бы и работать, новыми и непременно идеологически правильными книгами подтверждая статус советского классика. Но с этим вышла незадача. Конечно, ни в какую публичную фронду И. никогда не уходил и то, что от него требовали, делал: принял участие в поездке группы писателей на строительство Беломорско-Балтийского канала имени Сталина (1934), ставил свое имя под коллективными письмами, клеймящими врагов народа, даже, идя навстречу настойчивым пожеланиям, сочинил незамысловатый роман «Пархоменко» (Молодая гвардия, 1938, № 9, 11, 12; 1939, № 1–3) об одном из героев Гражданской войны, и роман этот наверху вроде бы даже понравился.

Хотя… Сталинской премии он И. не принес, и при первой раздаче правительственных наград в 1939 году И., в отличие от 29-летнего А. Твардовского и 26-летнего С. Михалкова, получил орден не Ленина, а всего лишь Трудового Красного Знамени.

И это дает основание предположить, что власть интуитивно ощущала его пусть не враждебность себе, но чужеродность. В. Полонский еще 13 марта 1931 года записал в дневник:

Изнутри он далеко не красный. Его «Тайное тайных» обнаружило в нем глубочайшую реакционную сердцевину. Стал «прикидываться». Говорит «левые слова», и этими левыми словами как бы покупает себе право писать «правые» вещи. Человек хитрости большой и лукавства…[1246]

В. Полонский не ошибся: начиная с конца 1920-х И. четко отделял то, что писалось для печати и, если угодно, для заработка, от того, что создавалось в стол — для себя, ну или для будущих поколений. Причем если его друг и сосед Б. Пастернак еще до публикации широко распространял «Доктора Живаго» в машинописных копиях, став тем самым провозвестником самиздата, то о существовании ивановских романов «Кремль» и «У», многократно переписывавшихся на протяжении десятилетий, знали только самые близкие люди.

Теперь эти романы изданы, и стало очевидно, что, — как говорит А. Эткинд, —

мы имеем дело с литературой, написанной не для печати и вообще не для чтения: то ли апостольское послание, предназначенное потомкам через головы современников; то ли сочинение графомана, которое, как он убедился, нельзя показывать коллегам; то ли добросовестная и, что необычно для советских условий, лишенная позы и героизма работа писателя, делающего свое дело в самых неподходящих для этого условиях. Свобода писать в стол — последняя степень писательской свободы; в отличие от предыдущих степеней, она почти неотъемлема[1247].

И. сполна воспользовался этой свободой, и не мы, а будущее ему судья. Факир, одним словом, штучная судьба.

В послевоенные полтора десятилетия «он, — по наблюдению Д. Самойлова, — жил как бы на покое»[1248]. В казенной общественной жизни почти не участвовал, профессорствовал в Литературном институте, осуществил юношескую еще мечту побывать в Индии, охотно принял предложение вместе с А. Твардовским возглавить кооперативное издательство «Современник», так, увы, оставшееся в проекте, был первым председателем комиссии по литературному наследству Б. Пастернака.

И писал, писал, до последних дней писал свою странную ирреальную прозу — безо всякого расчета, будут ли у нее когда-нибудь читатели или нет.

Соч.: Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1973; У. М.: Книга, 1988; Кремль. М.: Сов. писатель, 1990; Похождения факира. М.: Правда, 1990; Дневник. М.: ИМЛИ РАН, 2001; Тайное тайных. М.: Наука, 2012; Бронепоезд 14–69. М.: Вече, 2012.

Лит.: Всеволод Иванов — писатель и человек. М., 1975; Иванова Т. Мои современники, какими я их знала: Очерки. М., 1987; Гладковская Л. Жизнелюбивый талант: Творческий путь Вс. Иванова. Л., 1988; Фрезинский Б. Судьбы Серапионов: Портреты и сюжеты. СПб.: Академический проект, 2003.

Ивинская Ольга Всеволодовна (1912–1995)

Жизнь у И. выдалась бурной. Закончив Московский институт редакционных работников (1934), она, конечно, работала то там, то сям, без особого, впрочем, прилежания и вдохновения. Дважды побывала замужем, в 1938 году родила дочку, в 1942-м сына. Но по большей части и до браков, и во время, и после них напропалую крутила романы, и среди ее недолгих избранников в ранней юности был даже начинавший тогда писатель В. Кожевников[1249], который уже после войны займет должность главного редактора журнала «Знамя». Да и он ли один? Н. Воронель, однокашница ее дочери Ирины Емельяновой по Литературному институту, даже вспоминает, как Ирина будто бы похвасталась, что «у матери до классика было 311 мужчин»[1250].

Проверять не будем и перебросим действие в редакцию журнала «Новый мир», где в 1946 году эта, — сошлемся на воспоминания Э. Герштейн, —

блондинка с помятым лицом служила <…> секретарем отдела поэзии и отвечала на «самотек», то есть на стихи, присылаемые со всех концов Союза в редакцию «Нового мира». <…> Она была патетически бедна, ободрана, ходила в простеньких босоножках и беленьких носочках, иногда забрызганных грязью, плохо читала стихи, писала под копирку одинаковые ответы самодеятельным поэтам и