Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Сильно! — восхитился писодей. — А если сделать то же самое, но в первую брачную ночь?

— Не понял? Что-о? Кокотов, вы меня пугаете! Вам срочно нужна женщина! Сегодня же — иначе я останусь без соавтора!

— Никто мне не нужен!

— Ошибаетесь!

— Не ошибаюсь!

— Я вам хочу добра!

— Не надо!

Неизвестно, чем бы закончились эти пререкания, но в дверь грохнули так, что задребезжал казенный дулевский сервиз в буфете, а люстра качнулась, будто от землетрясения.

— Не успокоился, — вздохнул Жарынин.

— Кто? — не понял писатель.

— Сейчас увидите!

На пороге появился Розенблюменко, похожий на Тараса Бульбу в исполнении актера театра «Шолом». Лицо его было багрово, глаза грозно посверкивали из набрякших мешков, а живот бурно вздымался, чуть не разрывая «вышиванку». Очевидно, два лестничных пролета тяжело дались его потрясенному до основ организму. Люкс наполнился тяжким духом вчерашних излишеств. Следом за едва стоящим на ногах «игрохапом» в номер уверенно вошел плечистый, как Остап, Пержхайло.

— Вымогаю реваншу! — задыхаясь, вымолвил Розенблюменко.

— Какой реванш, Андрюха, ты же помрешь! — урезонил однокашника режиссер.

— Зараз — Андрий!

— Я за нього! — выступил вперед парубок.

— С мазепами не пью! — отрезал Жарынин.

— Тремтиш, москаль паганый! — усмехнулся Микола, и его красивое лицо покрылось гневным националистическим румянцем.

— Ну, смотри, сечевик, теперь оружие выбираю я! — предупредил рассерженный игровод.

— Злякав лысицю куркою!

— Водка под соленые огурцы! — после минутного раздумья объявил заступник Земли Русской так, будто предложил стреляться с трех шагов через платок.

При слове «водка» Розенблюменко позеленел как хлорофилл, и его кадык тошнотворно заметался под небритой кожей, ища, где бы выскочить на волю. Бедняга, сбивая мебель, бросился в санузел, и оттуда донеслось судорожное рычание, словно там исторгался пещерный лев, отравившийся несвежим шерстистым носорогом.

— Чекай, москалю, я тоби не Розенблюм! Ты мэни й Курьск виддаш! — с ухмылкой чистокровного ужгородского арийца процедил Пержхайло и вышел вон, унося под мышкой незалежного товарища, обессилившего в очистительном надрыве.

— На чем мы остановились? — проводив их насмешливым взглядом, спросил Жарынин.

— На первой брачной ночи…

Глава 63

На стерне

— Отлично! Но ведь это все, коллега, предыстория! Самое главное — встреча одноклассников через много-много лет. Для этого надо перенести героев в наши дни. Как? Думайте! — приказал игровод.

— Может так: они просыпаются после первой брачной ночи…

— А разве они могут не проснуться? Паленый алкоголь появился, мой анохронический друг, несколько позже.

— Дослушайте! — поморщился писодей. — Они просыпаются после первой брачной ночи в супружеских постелях… но через двадцать лет.

— Через двадцать лет? Неплохо! Хотя где-то уже было… — Режиссер причмокнул, точно пробуя идею на вкус. — Но вы все равно молодец! Ведь по тому, как именно просыпаются супруги, про них можно все понять! Сразу ясно: кто еще любит, а кто давно разлюбил и просто терпит эту двуспальную неволю. Увы, мой милый соавтор, пододеяльные механизмы счастья быстро изнашиваются или разлаживаются. Как справедливо заметил Сен-Жон Перс, в мире мало людей, умеющих красиво любить. Но людей, умеющих красиво разлюбить, еще меньше. Как вы думаете, дефектолог Костя все еще любит нашу Юлию?

— Полагаю, да… — подумав, произнес Кокотов.

— А вот я думаю: нет! — возразил игровод.

— Почему?

— Знаете, есть мужчины, которые надрываются от своего благородства и превращаются в ничтожество. Наш Костя — ворчливый, вечно обиженный неудачник. Несколько раз он начинал свое дело и проваливал. Приемную дочь он не то чтобы не любит… Кстати, как ее зовут?

— Вы же сказали, Нина!

— Разве? Лучше Варя. Повзрослевшая, похорошевшая Варя, ни капли не похожая на него, — ежеминутное напоминание о чужой крови. И чем старше мужчина, тем это для него важнее. Кроме того, наша Юлия принадлежит к тому роковому типу женщин, которые истязают мужчин своей самодостаточностью. У таких дам глаза отрешенно-грустные даже когда они хохочут. У меня, знаете, была одна актриса. Страшное дело! Влюблен я был до стенокардии, до сумасшествия, долго добивался ее и наконец достиг. И что же? Вообразите: свидание, шепот, робкое дыханье, объятья, постель, крики гомерического секса… И что же? Очнувшись после сладострастного обморока, она встает, задумчиво ходит по комнате, собирает по частям свою разбросанную модную оболочку, медленно одевается. И вся в себе. Понимаете, вся! На меня если и взглядывает, то с неким удивлением… Словно я надувной резиновый «секс-бой», который по инструкции после окончания оздоровительной процедуры должен автоматически выпустить из себя воздух и так же самостоятельно убраться в чемоданчик… Понимаете?

— Понимаю! — вздохнул автор «Преданных объятий».

— Я не выдерживаю: «Амалия, ты где?» — спрашиваю. «А? Что? Нет… Я тут подумала, знаешь, вот о чем. Почему-то все считают, будто пьесы Чехова воздушны и необязательны, а на самом деле они надеты на железные каркасы. Все персонажи у него скованы железной цепью безответной любви. Возьми хотя бы „Чайку“! Аркадина и Нина каждая по-своему любят Тригорина, а он любит себя в литературе. Треплев любит Нину, а Маша любит Треплева, но выходит замуж за Медведенко, который ее по-дурацки, но любит. Жена управляющего любит доктора Цорна, а тот любит выпить и пофилософствовать. И так во всех пьесах. Берем „Вишневый сад“!» — «Не надо! А кого любишь ты, Амалия?» — «Ну оставь, оставь, я же серьезно!» Ну и что мне, коллега, убить ее после этого? А на суде сказать: «Зарезал любовницу за то, что она, еще храня в своих разгоряченных недрах мое скитальческое семя, рассуждала о тайнах чеховской драматургии».

— А может, Амалия вас просто не любила? — осторожно предположил писатель.

— Меня? — удивился Жарынин.

— Вас.

— А что? Как-то не приходило в голову. Не исключено. Вот и Юлия своей самодостаточностью довела мужа до полного ничтожества. Теперь у меня к вам такой вопрос: есть ли у нее любовник?

— А это так важно для сюжета?

— Чрезвычайно!

— Не знаю. Возможно.

— Кто? Только без пошлостей. Роман с преподавателем математики мне не нужен.

— Без пошлостей? А если наша Юлия… — лесбиянка? — неожиданно для себя брякнул Андрей Львович и замер сердцем.

— В принципе, это, конечно, возможно, — не удивился режиссер. — И даже заманчиво. Представьте, как она встает, обнаженная, после объятий, идет в душ… Нет, к черту! У америкосов вечно героиня моется, а кто-то тем временем крадется к ней с мясницким крюком в руке. Нет, она встает, одевается, ходит по комнате, рассуждает о Чехове, а ее партнера мы пока не видим, он под одеялом. Наконец, уже облаченная в строгий учительский костюм, Юля садится на край постели, наклоняется для прощального поцелуя, откидывает одеяло — и мы обнаруживаем белокурую юницу…

— Ученицу?

— Кокотов, уймитесь! Почему мучительные поиски гармонии нужно обязательно превращать в педофилию? Фу! Может, и ученица, но уже выросшая и поступившая в институт. А разве так не бывает, что выпускница потом встречается с любимым учителем истории и выходит за него замуж?

— Бывает…

— Так почему бы не встречаться с любимой учительницей? Или вы гомофоб?

— Нет!

— Смотрите у меня! Гомофобам и антисемитам в кино делать нечего! Потом Юлия торопится домой, она как рачительная хозяйка заходит в магазин, покупает разную снедь, даже просит поменять заветрившийся кусок мяса на свежий. Вокруг нее люди — мужчины, женщины… Я панорамно покажу ее в толпе, выделив чуть более яркой одеждой. И никто из них не подозревает, что эта милая домохозяйка только-только выскользнула из отзывчивых женских объятий. Улавливаете архетип?

— Какой именно? — уточнил писодей.

— Да боже ж ты мой! Разве вы сами, едучи, скажем, в метро, можете догадаться, какова личная жизнь пассажира или пассажирки, стоящих рядом? Это — тайна! Вы соприкасаетесь с этими людьми, но ничего о них не знаете. Ничего! А потом наша сапфическая Юлия возвращается домой, голубит мужа…

— Минуточку, она же у нас самодостаточная!

— Правильно! И голубит она его самодостаточно. Знаете, так на ходу, автоматически поправляют складку на скатерти. Потом Юля строго выговаривает Варе за позднее возвращение из клуба. Понимаете, как это тонко и метафизично? У зрителя-то еще перед глазами стоит ее прощание с белокурой подружкой…

— Здорово!

— Остается один вопрос.

— Какой?

— На хрена нам все это надо? Мы что, снимаем кино про лесбиянок?