Русская эмиграция в борьбе с большевизмом - Сергей Владимирович Волков

простившись с ним, пошел в свою палату. На другое утро Корольков, как обещал, пришел со своим земляком, с бритвой и сухарями. Захаров знал, что офицеров отправят раньше, и, прощаясь с Корольковым, снял с руки часы, сказав: «Возьми, Корольков, себе на память, да хорошенько спрячь, может быть, у тебя их и не отберут».

Какое отрадное чувство принес с собой этот простой, душевный, русский человек. Жива еще душа России, и не всякому народу по плечу такое испытание, и восстанет вновь Россия, духовно обновленная. Вскоре после этого всех офицеров погрузили в товарные вагоны, с невероятным уплотнением, и через Румынию, Фокшаны огромный поезд, с установленными на крышах вагонов пулеметами и прожекторами, тронулся в Россию.

Это было уже третье путешествие на свою родину из-за границы Захарова, на этот раз уже совершенно легально, но не добровольно. Путь на Западный Урал был долгий и трудный. В пути, в жару, давали соленую сельдь и сухари и очень ограниченное количество воды. Горячей пищи не полагалось. Люди в течение двух недель испытывали постоянную жажду, не имея возможности за все время ни разу умыться.

Наконец прибыли на Урал, в места, которые в добольшевистское время назывались «не столь отдаленные». Здесь Захарову пришлось прожить в лагере три года, а после уже его с другими политическими ссыльными отправили за «каменный пояс», как говорили во времена Иоанна Грозного, за Урал, в «места весьма отдаленные», в Приполярный край, к 60-й параллели, на каторгу, и на пять лет принудительной высылки в отроги Восточных Саян, в Сибирь, в Красноярский край.

Заключенные (слово «арестант» не употребляется) были направлены в лагерь со старыми деревянными бараками. В течение нескольких дней все обильно пили воду после многодневной жажды в пути, а так как за время езды в вагонах плохо питались и сильно ослабели, то от чрезмерного водопития люди стали пухнуть, начиная со ступней ног и выше, и когда опухоль доходила до сердца, то дело становилось явно безнадежным.

У Захарова опухоль стала уже подыматься выше колен, и лагерный врач втиснул его в переполненный лазарет. Питание здесь было лучше, и опухоль постепенно стала падать, но ступня все же осталась как колода. Черные, цинготные пятна на ногах остались ему на память о трудном времени его переживаний.

Так с лета и до зимы Захаров провозился со своей цингой, а в феврале, под конвоем двух вооруженных солдат, поездом, через Пермь, отправили его в Москву. Захарова в «черном вороне» (тюремный автомобиль) с вокзала доставили в главную цитадель ГПУ, на Лубянку.

Внизу из вестибюля повели его в специальное помещение, где у него отобрали, при обыске, его карманное маленькое Евангелие и стали тщательно проверять, и если находили нужным, то и распарывать швы его одежды. Дойдя до воротника его пальто, инспектор, ощупывая пальцами каждый шов, вдруг просиял, нащупав под воротником зашитый Захаровым университетский значок погибшего Евгения Тарусского.

Делом одной минуты было для опытных рук вынуть это вещественное доказательство, с крамольным золотым двуглавым орлом наверху. Все отобранные вещи были переданы военному следователю, а Захарова ввели снова в вестибюль, в стенах которого были устроены маленькие, одиночные камеры без окон, освещенные сверху сильным электрическим светом. Их заключенные называют каменными мешками. Ему приказали раздеться догола, и дверь, щелкнув замком, закрылась.

Оставшись в костюме Адама до грехопадения, но с крестиком на шее, Карпуша пребывал в полном одиночестве. Минут через двадцать послышалась возня за толстой железной дверью у замка, и вдруг она отворилась. Перед ним стояла в белом халате молодая женщина, держа медицинские аппараты в руке для определения здоровья. Быстрым движением руки она сорвала с Захарова его крестик и стала выслушивать его сердце. «Вот так свобода вероисповеданий, всюду рекламируемая, – подумал Захаров, – отобрав Евангелие, отобрали и даже нательный крестик, да еще в самом главном центре – в Москве».

После медицинского осмотра повели его по бесконечным коридорам и лестницам, устланным специально бесшумными коврами. Наконец Захарова ввели в камеру, где было уже человек пять заключенных. Сделав общий поклон, он занял свободную указанную ему железную койку с довольно грязным матрасом и другими постельными принадлежностями. Все пять ранее заключенные стали молча, но внимательно его рассматривать, а когда надзиратель вышел и замкнул за собой дверь, стали подходить и узнавать, откуда взят Захаров, давно ли он с воли и какие слышно новости.

Это были все обычные вопросы заключенных, но, как правило тюремной этики, никто никогда не спросил его, за что он посажен. Ему запомнились особенно двое из этих заключенных. Один, высокий, сильно исхудавший человек, лет шестьдесят. Он первый подошел к Захарову и рассказал ему свою историю. Попал он сюда после взятия Берлина советскими войсками, будучи русским эмигрантом с 1920 года.

В старой русской армии он был командиром батареи и любил конный спорт. Его фамилия – капитан Купчинский{137}. В Берлине ему удалось открыть свой книжный магазин под названием «Русское национальное книгоиздательство». Когда Берлин был взят советскими войсками, то в его квартире жили советские офицеры, не обращая на него внимания, а вот когда несколько позже появились представители ГПУ, то его сразу посадили на аэроплан и отправили в Москву, на Лубянку. Здесь ему сказали: «Ну много же ты нам испортил кровушки, сознавайся лучше во всем сам». Капитан Купчинский понятия не имел, чем это он мог им испортить их кровушку и в чем ему надо было сознаваться. Все его доводы военный следователь с грубой руганью отвергал. Тогда он, не выдержав, сказал ему: «Если вы не прекратите ругань, я ни на какие вопросы отвечать не буду».

Следователь подскочил к нему и сказал: «У тебя там, в Берлине, было «Русское национальное книгоиздательство», а здесь ты слышишь русское национальное ругательство, что, не нравится?» Бедного Купчинского после этого отправили в военный замок в Лефортово, в одиночную камеру со строгим режимом и уменьшенным и без того малым пайком. После сидения там, в течение всей зимы, у него на голове выпали почти все волосы и он мог ходить, только держась руками за стену. Но после всего им перенесенного вдруг отношение к нему его следователя изменилось к лучшему. Оказывается, что они действительно искали офицера Купчинского, но моряка{138}, который в это время благополучно жил и здравствовал в Швеции, а вместо него мучили и давили по ошибке артиллериста Купчинского.

Другим интересным сокамерником был советский хирург, Александр Александрович Королев. Как он рассказывал, отец его еще до революции был старшим дворником в Москве, в большом