Русская эмиграция в борьбе с большевизмом - Сергей Владимирович Волков

заключенных носили на шее крестики, сделанные ими самими из алюминиевых столовых ложек. У Захарова тоже был такой крестик вместо сорванного и отобранного у него на Лубянке, в Москве. У многих уголовных руки и грудь были разукрашены татуировкой в виде разных изображений и изречений, а некоторые из них имели во всю грудь очень искусно и художественно сделанные большие кресты с сиянием.

В своем бараке Захаров познакомился со стариком, которого все называли отцом Василием. До революции он был машинистом скорых поездов Москва – Курск и получал, как он говорил, основное жалованье ПО руб. в месяц, да еще разные прибавки за экономию топлива, за исправность машины, поверстные, и бывали месяцы, когда он зарабатывал до 150 р. в месяц, тогда как младший офицер в армии в то время получал всего 70 рублей. Этот старый машинист сумел дать детям образование, была у него своя библиотека хорошая, а пришла революция – все у него отобрали, объявив, что он буржуй, и самого посадили в лагерь исправляться. Другой знакомый Карпуши, тоже советский заключенный по статье 58 политической, москвич, советский летчик, капитан Орешин Иван Феофанович. Во время Второй мировой войны он, летая в Румынии, над немцами, был подбит, и аппарат его упал в нейтральную зону, между немцами и советскими войсками. Падая, капитан Орешин повредил себе руку. Немцы раньше сумели его подобрать к себе. А когда после войны его репатриировали, то его обвинили в том, что он якобы умышленно упал, чтобы сдаться немцам.

Одно время бригадиром Захарова был Анатолий Ильич Фастенко, который, узнав, что Карпуша русский эмигрант из Франции, рассказал ему всю свою историю. В молодости, до революции он со своими друзьями не хотел отбывать воинскую повинность. Его несколько раз вызывал к себе жандармский офицер и в вежливой форме старался убедить его изменить решение, но он не соглашался. Тогда ему и его приятелям сказали, что их по закону, вместо воинской повинности, должны выслать в Сибирь. Они были молоды, родителей имели состоятельных и согласились ехать этапом в Сибирь. Живя на высылке в деревушке, у какой-то старушки, он часто слышал из своей комнаты голос проходившего по улице урядника, спрашивающего его хозяйку: «Ивановна, а что твой, дома?» На что та ему со двора отвечала: «Наверно, дома, а куда ему деваться». Вскоре Фастенко и его друзьям такое патриархальное житие в Сибири надоело, и они решили бежать домой, имея деньги, а оттуда уже за границу. С обратными ямщиками, привозившими почту, им удалось сговориться, и те, за известную сумму, передавая их друг другу, вывезли к железной дороге. В конце концов, они попали во Францию, где Фастенко поступил в телефонное общество, изучил французский язык и хорошо зарабатывал и жил. Его друзья уехали дальше, в Америку. Впоследствии и он переехал к ним и работал электромонтером, изучив здесь английский язык. Когда в России произошла революция и у власти был Керенский, он написал своим родителям, и те ему сообщили, чтобы он теперь ехал домой, т. к. многие из-за границы уже вернулись. Анатолий Ильич, имея хорошие деньги, накупил костюмы, разных вещей и подарков и поплыл в Одессу. Но во время его морского плавания к власти успели прийти большевики, и когда он приплыл в Одессу, то все его вещи и деньги у него отобрали, как буржуазные излишки, и ему кое-как удалось добраться к своим. Впоследствии и его направили в этот же лагерь.

При этом лагере была рабочая зона со столярными мастерскими. Как-то начальство стало вызывать из заключенных желающих и умеющих владеть столярным инструментом. Захаров когда был в средней школе, то в свободное время ходил в хорошо оборудованную, при школе, столярку и там, под руководством опытных столяров, постиг это ремесло в достаточной степени. Он тоже записался в столярку, где они из березовых чурок делали бельевые прищепки, получая за это небольшую плату. Уходя с утра в эту рабочую зону на целый день, куда им приносили их незатейливый обед, Захаров, работая, отдыхал здесь от лагерного беспросветного унылого бытия. Но эта физически не тяжелая работа давала ему не только душевный отдых, но и небольшой заработок для улучшения своего скудного питания. За неимением другой возможности, приходилось пользоваться услугами уголовных, работавших в самых интересных местах лагеря, как на продуктовом и вещевом складах, а также и на кухне.

Так прошли три года его пребывания в этом лагере, где зимы были терпимы, не ниже —35°. И вот однажды стали готовить большой этап из политических заключенных, куда-то далеко. Все здесь засекречено, и никто не мог толком узнать, куда идет этот этап. Чаще всего называли город Ташкент, как потом оказалось, по созвучию.

Захаров тоже попал в этот этап. Снова подали товарные вагоны в конце зимы, и снова началась жизнь на колесах. Зная, что в Ташкенте климат теплый, не уральский, этапники с затаенной радостью ожидали эту перемену, но в вагонах от этого теплей не делалось, а становилось все холодней и холодней. Наконец, политический этап выгрузили на большой, узловой станции Тайшет, а не в Ташкенте, как ожидали.

Эта станция Тайшет находится на магистрали Сибирской железной дороги, в Восточной Сибири. Здесь, неожиданно для себя, заключенные увидели нескольких японских солдат. Это были остатки от репатриированной в 1949 году японской Квантунской армии, взятой в плен во время Второй мировой войны. Они строили от станции Тайшет на северо-восток, через тайгу и дальше, на Колыму, где добывают золото, железную дорогу к реке Лене.

Попав в оставленные японцами лагеря, прибывшие русские им на смену увидели много японских, непонятных надписей и брошенные предметы японского обихода, а также неподалеку от лагеря, на склоне горы, обширное японское кладбище, что не улучшило настроения вновь прибывших. Здесь, в местах уже «весьма отдаленных», в Приполярном крае, Захарову пришлось пробыть семь лет. Зимы здесь много суровее, чем на Урале, доходя до —50° и —56°. Но слабым утешением было то, что в Сибири есть еще более холодное место – это Верхоянск, где зимой бывает —62° и куда они, к счастью, не попали.

При вступлении в этот лагерь заставили всех прибывших заключенных раздеться догола, здесь же на дворе, хотя местами еще лежал снег, и старший надзиратель объявил: «Так как вы все «контрики» (контрреволюционеры), осужденные в каторжные, строгие лагеря, то никакого вам режущего и колющего вещества не полагается, и поэтому будет производиться строгий «шмон» (обыск)».

Пока надзиратели тщательно проверяли все вещи раздетых заключенных, под открытым небом, «контрики» сильно промерзли и дрожали. Режим в