На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Но у них наверняка уже есть что-нибудь на вас, чем они могли бы воспользоваться, – предположил Гарри, – если только вы и все вокруг вас не абсолютно чисты.

Вандерлина это позабавило.

– Конечно, это не так, – сказал он, махнув рукой в сторону того, что осталось у них за спиной. – Это же Уолл-стрит, Гарри. Она вскормлена коррупцией. Мы контролируем капитал и управляем им, и страна не может без нас существовать, но почему у нас так мало наград, если не считать того, что когда мы открываем вентиль, то пьем из-под крана, когда захотим? Для этого не надо быть Паскалем или Эйнштейном. Государственные служащие – генералы, секретари кабинета – чья квалификация выше, чем у нас, да и ответственности больше, получают в сотни и тысячи раз меньше нашего. А капитал в странах свободного рынка – это почти общественный фонд, настолько они от него зависят. Мы даже не претендуем на то, что он наш. Он просто проходит через нас, когда мы перекачиваем и переводим его по другим каналам. Он принадлежит другим, но, знаете ли, вряд ли можно это понять, глядя на то, как мы сидим за их столом и отхлебываем. Шахтеры, разрабатывающие кимберлитовые трубки, не набивают себе карманы алмазами, Гарри, а вот мы поступаем именно так.

– Как же вы предполагаете продолжать то, что учреждаете, – спросил Гарри, – если они могут вас шантажировать?

– Шантажировать их в ответ.

– ФБР?

– ФБР. Не только они умеют находить компромат. У нас были свои люди даже в берлинской канцелярии. Почему же нам не проникнуть в агентство нашего собственного правительства?

– Потому что там не говорят по-немецки.

– Вполне могли бы, потому что они едва говорят по-английски. Поверьте, это было не слишком сложно, скорее неприятно.

– Чиновники просто пожертвуют какой-нибудь пешкой. Я был в армии. Я знаю.

– Не в том случае, если ответственное лицо – очень важная персона, на самом верху, – с нескрываемым удовольствием сказал Вандерлин.

– Джон Эдгар Гувер?

– У нас есть кое-что, чтобы полностью заткнуть это ничтожество. Поверьте мне.

Качая головой с недоверием и неприятием, что раздражало Вандерлина, Гарри сказал:

– Он бы заявил, что тот, кто на самом деле сделал то, в чем их обвиняют, был недобросовестным сотрудником самого низкого уровня. Как я уже сказал, пешкой, то бишь клерком.

– Если только он не сделал этого сам.

– Собственными руками? Джон Эдгар Гувер?

Вандерлину это почему-то показалось очень смешным.

– Что он сделал?

– На самом деле вам не надо это знать, да и нельзя. По крайней мере, пока мы не завоюем прочного положения, эта информация и сохранение ее в тайне гарантируют нам безопасность. Наверное, никто никогда об этом не узнает, но если бы он не поскользнулся, мы бы не смогли начать. Они все еще ждут своего шанса, любого подходящего случая, но я не могу придумать ничего, что может произойти, ничего, что помогло бы им соскочить с крючка, – а они, да, сидят у нас на крючке, даже если Гувер умрет. Но если мы пойдем ко мне в офис – у меня нет собственной столовой, мне нравится выходить из дома, – вас заметят и захотят узнать, кто вы такой. Это все испортит с самого начала.

– А сейчас они нас не видят?

– От них легко оторваться. В конце концов, они идиоты. Но моя фирма у них под колпаком. Они внедрили кое-кого ко мне в офис, и мы скармливаем ей дезинформацию. Она настолько хорошенькая, что легко ослепнуть, а это скрывает все признаки, что мы играем с ней как кошка с мышкой.

– Кто это – мы?

– Хотите, чтобы я дал вам поименный список? Не забывайте, джентльмены не читают почту других джентльменов, хотя, конечно, мы делаем все наоборот.

– Могу я по крайней мере узнать, кто вы такой?

– А если я не скажу? Как вы управитесь без меня?

– Как-нибудь управлюсь. Или нет.

– Это обязательно? – Он уже почти решился.

– Да.

Размышляя, Вандерлин выглядел так, словно сидел за шахматной доской. Наконец он сказал:

– Знаете, я в любом случае хочу взять вас к себе, когда все закончится. Доказать никто ничего не сможет, а вам я доверяю и хочу помочь. – Он положил обе руки на парапет и, глядя не на Гарри, а на гавань перед собой, говорил так, будто обращался к далеким чайкам, преследующим паром, уходящий на Статен-Айленд. – Тогда почему не сказать? Джеймс Джордж Вандерлин, с «и» перед последним «н». Приходится это оговаривать, а то напишут как-нибудь иначе.

Они двинулись с места. Обогнув излучину нижнего Манхэттена и увидев мосты над Ист-Ривер, оба были поражены ослепительно ярким, многоцветным видом и северным ветром, который мог бы разбудить и мертвого.

– Держите, – сказал Вандерлин, вручая Гарри тонкий кожаный бумажник. Открыв его, Гарри потерял дар речи. В одном отделении была золотая бляха – знак полицейского детектива Нью-Йорка, в другом – удостоверение полицейского управления с фотографией Гарри, но выписанное на другое имя.

– Что это? – спросил он.

– Если непонятно, то лучше вернуть.

– Что мне с этим делать?

– Я серьезно, – нервно настаивал Вандерлин. – Это вы мне скажите, что с этим делать.

– Это чтобы выйти сухим из воды, – рассудил Гарри, – и при необходимости сгладить острые углы.

– Совершенно верно. С этим чудесным средством можно не только переходить улицу во время парада и парковаться где угодно – не надо, кстати, этого делать, – но, скажем, его можно использовать, если вы загружаете грузовик и тем самым вызываете подозрения у проезжающей патрульной машины. Опять же, не позволяйте такому случиться. Но если случится…

– А если позвонят в управление? Во всех участках знают своих детективов, и быстро выяснится, что такого не существует.

Вандерлин помотал головой.

– Слушайте, – сказал он, – мы же не любители. Это настоящие документы. С разрешения мэра. Они законны, за исключением ложных данных о вас. Если кто-нибудь проверит, в полицейском управлении всё подтвердят. Вы можете носить огнестрельное оружие. Можете войти в полицейский участок и получить помощь. Можете, если захотите, остановить движение на Бруклинском мосту, – в этот миг они под ним проходили, – или ехать с превышением скорости и не подвергнуться штрафу.

– Ого! – На Гарри это произвело впечатление.

– Но лучше ничего такого не делать. Этот документ лишь для того, чтобы исправить какую-нибудь ошибку. Ошибки совершают все.

– У меня водительские права на мое настоящее имя.

– Права, паспорт, свидетельство о рождении, кольт – все будет, – сказал Вандерлин. – Извините за задержку.

– Иисус!

– Джеймс, его брат.

– У вас есть брат по имени Иисус?

– Это его второе имя, – сказал Вандерлин. – Мои родители, должно быть, слишком много выпили, когда давали нам имена. Рождается ребенок – откупориваешь добрый лафит. Я – Джеймс Джордж, он – Джеймс Джизус. Мы близнецы. Сначала они называли нас обоих Джеймсами, но возникала путаница, поэтому его стали звать Джизусом. Вы не представляете, насколько более серьезной проблемой это было для него, чем для меня. Люди склонны думать, что он из Мексики. Он вынужден постоянно нести этот крест, так сказать. Мне повезло больше.

Гарри почти запыхался, стараясь идти в ногу с Вандерлином.

– Два вопроса, – сказал он. – Во-первых, за вами трудно поспеть, а я каждый день пробегаю в парке по шесть миль, часто по двенадцать. Как это может быть?

– Я пробегаю по десять, без исключений. Даже в метель. Приходится.

– Приходится? – Гарри был изумлен. – Ладно, приходится. Во-вторых, откуда у вас эта фотография?

– Взгляните на нее.

– Армейская, – сказал Гарри. С помощью ретуши форму преобразовали в костюм.

– Этого никто не сможет распознать наверняка. Во всяком случае, никто не станет даже пытаться.

– То, что вы делаете, похоже на волшебство.

– Чтобы добиваться того, что нам требуется, нужно действовать именно таким образом, вот почему это занятие так привлекательно сейчас и было таким привлекательным во время войны. Например, не зная, что нас к этому подбивают чехи, мы готовили устранение Гейдриха и нашли для этого одного парня с фотографической памятью – он занимался кинобизнесом, окончил Колумбийский университет. Очень похож был на вас. Мы обучали его в Полевом поместье и в Лагере Икс в Канаде. Он говорил по-немецки, потому что родным его языком был идиш, и мы сбросили его с парашютом в Германии так близко к цели, что после поимки его держали в доме, где работал Гейдрих. Несколько месяцев его допрашивали. То есть пытали. Мы сделали его майором. Они были слишком любопытны, чтобы просто его убить. Они хотели узнать, зачем было американскому майору в полной форме беспечно гулять по улице в самом сердце рейха. А он с помощью своей фотографической памяти запоминал каждый документ, каждый график, размещенный на доске объявлений, замечал малейшие изменения, с точностью до минуты фиксировал время прибытия и отъезда всех легковых и грузовых автомобилей, чины и знаки отличия всех, кого видел, имена, план дома, в котором его держали. Считал шаги, когда его с завязанными глазами проводили через залы, и знал, когда проходит мимо дверных проемов, потому что к звуку его шагов добавлялось эхо. Владея быстрочтением, он читал все документы на всех столах, которые попадались ему во время допросов. Тексты он видел перевернутыми, но для него это не имело значения. Потом он сбежал и вплавь спустился по рекам Германии к морю. Он был великолепным пловцом, и большую часть сделало за него течение, но все равно на это ушло две недели, и под конец он думал, как рыба. В Гамбурге он пробрался на нейтральный корабль, а когда тот проходил через Ла-Манш, спрыгнул в воду и поплыл в Англию. Через три часа после ареста на берегу он уже был в моем офисе. Ему потребовалась неделя, чтобы изложить все, что он помнил, и он говорил так гладко, как будто читал. Мы поселили его в Коннахте[156]. Мы сказали: «Заказывай в номер все, что угодно. Выйди и купи себе костюм. Мы откроем для тебя счет в швейцарском банке». В конце концов, у каждого из нас были такие счета. А когда он закончил с докладом, спросили: «Что ты теперь хочешь? Хочешь вернуться домой? Ты это заслужил. Просто скажи». Он посмотрел на меня и сказал: «Если мы собираемся убрать Гейдриха, я могу вам понадобиться». Это действительно волшебство, Гарри, и я не хочу с этим расставаться.