На солнце и в тени - Марк Хелприн

Сначала она растерялась, не зная, как бороться со столь единодушным пренебрежением. Но постепенно придумала стратегию. Она понимала, что, какие бы чувства ни испытывали зрители во время спектакля, их можно заставить отказаться от собственного мнения. Такова уж власть общественного мнения и голоса прессы. Она убеждалась в этом снова и снова. Так что нельзя было полагаться на естественную реакцию, которую она вызывала в начале представления. Внимание зрителей притягивали новые звезды, и она заметила, что эта реакция изменилась. За несколько недель аплодисменты, уделяемые ей, снизились от урагана с ливнем и крупным градом по металлической крыше до обязательного легкого дождика, припасенного для тех, чье появление дает возможность отдохнуть рукам между более решительными всплесками оваций. Это не значит, что актеры, живущие с вежливым дождиком, в конце концов умирают внутри, но их игра постепенно начинает соответствовать ожиданиям публики.

Ее метод сопротивления, придуманный, чтобы этого избежать, признавал, что она не может долго противостоять модным течениям – ни одна молодая женщина не смогла бы, никто бы не смог, – и что время у нее ограничено, что бы она ни делала. Учитывая, что ей не нужно было экономить силы, как стал бы делать любой раненый зверь или человек, она могла позволить себе быть безрассудной и выступать, не обращая внимания на волнение, актерскую технику и разумные доводы, в свое удовольствие, ни для каких других целей. Хотя, возможно, ее вынудят уволиться, если она зайдет слишком далеко.

Она вообще не могла полагаться на чьи-то мнения, даже на мнения тех, кого любила и кто любил ее. Конечно, и Гарри и родители убеждали ее, что на сцене она великолепна, Эвелин повторяла ей это снова и снова, но если она больше не доверяла своему собственному видению, то как она могла доверять им? Она словно стояла снаружи на карнизе и верила только музыке. Ничего другого у нее не было и никогда не будет, и приходилось довольствоваться тем, что музыка подхватит и поднимет ее во время пения. Страдая в течение дня и после выступления, она настраивала себя на то, что ее пение, как только заиграет оркестр, будет свободным от всего мирского, а сама песня, хрупкая и мимолетная, сможет потягаться с окружающим ее безмолвием.

Она открыла лежавшую перед ней книгу, только что доставленную из книгохранилища: «Обзор цветов и растительных орнаментов в европейской живописи, с идентификацией по биологическим признакам». Нельзя специализироваться по музыке в Брин-Море, не прослушав необходимых курсов по искусству и эстетике. И поскольку раньше ей частенько приходилось сидеть в библиотеках с подобными книгами, содержащими замысловатые наблюдения и сравнения, она смотрела на нее без трепета.

Страница, к которой она обратилась, была из статьи, посвященной ирисам и лилиям. Они были изображены на французских и итальянских картинах, на сине-золотых узорах на тканях, реалистично, абстрактно или символично. Она сразу же увидела, что иерархия качества цветов обратно пропорциональна вмешательству человека в их естественное состояние. Геральдическая лилия Людовика XIV выглядела мертвой, как подковный гвоздь, сколько бы придворных ей ни поклонялись. Она была просто безжизненной эмблемой. У Боттичелли или Моне (хотя Моне здесь не рассматривался) цветы были красивы, гораздо более высокого класса, чем те, что служили ходульными символами. Но еще более высококлассными, хотя вряд ли признанными и отмеченными, были те, что цвели в любом саду. Она представила себе женщину, ухаживающую за ними летним днем, поднимающую их к солнцу, очарованную их цветом и запахом. Но превыше всех были те цветы, которых никто никогда не превозносил и не видел, распускающиеся сами по себе в лесном уголке или на краю поля, сокрытые ото всех. Известность влияла на их сущность или на их великолепие не больше, чем любовь или память влияют на воскрешение из мертвых. В те несколько часов, пока цветы ловят солнечный свет, поняла она, все они равны, а потом все исчезают. В читальном зале, переполненном безвестными филологами, сидящими под лампами цвета морской волны, среди приглушенного шуршания, подобного шуму океана в раковине, никто не смотрел на Кэтрин, чье лицо было обращено кверху, как бывает всегда, когда человек ищет мужества и веры.

В ночь, когда над Гудзонской возвышенностью впервые в этом октябре выпал снег, он заодно слегка припорошил и Манхэттен. Легкий, как вуаль, он опускался по спутанным спиралям, которые трепетали на ветрах, порождаемых ущельями между небоскребами, верхние этажи которых тонут в облаках. Когда Кэтрин шла в театр, на ее пальто искрились снежинки. Они играли в свете лампы над служебным входом, прежде чем метель двинулась на север, оставив город радостно запыхавшимся от первого дуновения зимы.

Кэтрин вступила в театр так же, как Гарри когда-то шел в бой. После ее неуспеха уверенность многих поколений Хейлов исчезла, и каждое представление становилось для нее новым испытанием. Ей не оставалось ничего другого, кроме как, будучи ослепленной светом, петь в темноту, в которой она лишь мельком могла рассмотреть сотни судей, пытающихся расслабиться в жесткой парадной одежде. И хотя она была сильной и мужественной, сияла жизненной силой юности, обладала сообразительностью, соблазнительным горячим темпераментом и силой духа, позволявшей сражаться где угодно, от острых дебатов до волн Атлантики, сущность ее была мягка, и все бои, которые в ней происходили, велись в защиту ее веры во все нежное и доброе.

Пытаясь унять нервную дрожь, которая в эти дни начиналась, стоило ей надолго развести руки, Кэтрин сняла пальто, переоделась, нанесла грим и надела перчатки для первой сцены. После этого у нее осталось несколько минут до выхода. Хотя ее предупреждали – легонько постукивая в дверь и сообщая, сколько осталось до начала, – она сама определяла время по нарастающим звукам оркестровой увертюры.

За несколько минут до выхода на сцену она заперла дверь, опустилась на колени, сложила руки ладонь к ладони, соединила кончики пальцев и закрыла глаза, но это была не совсем молитва. Это было то, что на протяжении тысячелетий делают воины, прежде чем пойти в бой. Губы у нее шевелились, но она не произносила ни слова и ни о чем не просила. При ее позе и выражении лица она могла бы быть в латах или в кольчуге: казалось, что перед ней воткнут в землю меч, и она слегка касается его лбом. Она ничем не отличалась от Гарри перед прыжком, когда, так же сложив руки, с поднятой или опущенной головой, он приникал в самолете к своему запасному парашюту и тоже не совсем молился, ибо ни о чем не просил. В такие мгновения и Кэтрин и Гарри пребывали в состоянии абсолютного смирения, и на них нисходила благодать. Поток ее был мощным и магнетическим, возбуждающим и теплым, как все, приходящее свыше, из тех мест, которые слепой дух принимает за тьму. Почувствовав, как в ее сердце поднимаются сила и любовь, Кэтрин встала и открыла дверь.

Она поспешила по коридорам к краю сцены и из полутьмы стала наблюдать за огнями, возникающими, словно взрывы. Она никогда ничего за ними не видела, ибо ее песня должна была звучать при ярком дневном свете и все эффекты были нацелены на то, чтобы привнести в театр атмосферу города. Как только зажегся свет, оркестр принялся изображать городской шум. Кто-то постучал по клавишам фортепиано, как колотит в дверь полиция, а потом вступили струнные, колокольчики, рожки, свистульки, флейты, литавры и барабаны. К этому времени она уже была в центре авансцены. И поскольку она никогда не уставала удивляться величию города, что и требовалось передать, ей никогда не приходилось притворяться пораженной. Это чувство у нее всегда было подлинным. Оно жило в ее памяти с детства, в сотнях тысяч сцен.

Она исполнила тот самый решающий вздох, который должна была услышать публика. Из разрозненных шумов сложилась музыка в минорном ладу, и когда мелодия подхватила ее и понесла, как река в своем потоке, это было то, ради чего она каждый вечер подвергала себя испытанию, приходя сюда. Ибо для нее было недостаточно, чтобы ее голос был красивым, мощным и чистым, каким он и был на самом деле. Она должна была завладеть песней, чтобы та начала едва ли не разбивать ей сердце, чтобы всецело посвятить себя истинному и не обращать внимания на мирские суждения, думая только об одобрении небес.

Из их квартиры вид на парк открывался через три двойных окна, под каждым из которых было оборудовано место для сидения. В первое воскресенье после возвращения Гарри с Гудзона они с Кэтрин сидели напротив друг друга в нише у самого южного окна. Она смотрела на парк, на видимый за прудом центр города, на его темные в сумерках башни, в окнах которых не было видно ни одного работника – даже уборщиц, которые в ту ночь, видимо, спали в Гарлеме. Гарри был виден северо-восток, где на мосту Трайборо бледными сине-зелеными оттенками переливались только что зажженные фонари. Кварталы Пятой авеню, в полуденном свете выглядевшие бледными, как Белые утесы Дувра, стали масляно-желтыми, а затем последние лучи солнца окрасили их в глубокий красный цвет. Эти лучи разбивали здания на алые и черные полосы по мере того, как тьма наползала по ним снизу. Тихим вечером конца октября свет ненадолго разгорелся раскаленным углем, а потом быстро погас. Затем кто-то где-то перекинул рубильник, парк асимметрично украсили многоточия уличных фонарей, и последними бледными пятнами остались облака, царственно проплывающие над Квинсом.