На солнце и в тени - Марк Хелприн

Гарри был полностью здесь и одновременно где-то еще. Он благословлял пищу и ел за тех, кто был лишен этой возможности. Запеченные на сковороде устрицы были, как всегда, обжигающе горячими, жареного омара, которого, как всегда, не хватало, он ел медленно и осторожно, за ним последовали высокий бокал пива с устойчивой пеной, салат, картофель фри, шоколадный мусс и чай. Затем через большой зал Центрального вокзала с его мерцающими огнями он вышел в полуденный город, всегда движущийся и никогда не спящий; к трамваям и звонкам; к автобусам, бегущим по дорогам, как несчастные буйволы, необъяснимо покорные своим маршрутам, к слабому, белому, почти зимнему солнцу, свет которого, словно бы относимый в сторону ветром, торопился проникнуть сквозь голубоватые дизельные выхлопы необычайно хриплых грузовиков и высечь из тротуаров стеклянные искры, отдающиеся отсветами, пока их не уничтожит тень от пролетающего облака, к редким моментам тишины, которые прорываются среди всеобщей суматохи и распространяют спокойствие, как водяная полынья в раздробленном льду, к проворному движению речных буксиров, барж, крейсеров и катеров, чьи перемещения зажигают по вечерам бриллиантовое колье для Манхэттена, к своей жене Кэтрин.

У Кэтрин было только два дневных спектакля в неделю, все остальные дни она была занята по вечерам. Иногда Гарри встречал ее, и они шли домой (его квартира стала их общим домом) в плотном ночном осеннем воздухе, который, непонятно почему, казался холоднее, чем зимой, хотя морозов еще не было. В отличие от легких летних ветров этот воздух обтекал их почти как вода, и создавалось впечатление, что у него даже есть цвет – возможно, бронзово-синий или темно-серый. Но чаще всего она приезжала домой на такси около одиннадцати, гораздо раньше, чем остальные актеры, потому что выходила на поклоны, уже переодевшись и накинув сверху пальто, которое было на ней в первой сцене, и без грима. Возможно, из-за этого на поклонах у занавеса она выглядела бледной, как будто получила выговор. После этого она пулей вылетала из театра, прокладывая себе дорогу сквозь уличную толпу и даже проталкиваясь к такси без очереди. А иногда и вообще не выходила к занавесу.

Поздние вечера были теперь для нее лучшим временем, когда она, полная возбуждения, не знающего выхода, встречалась с обожающим ее Гарри. Перед сном они долго ласкали друг друга, целовались, говорили все, что хотелось сказать, плакали, если плакалось, задавали любые вопросы и отвечали на них, делились неприятностями и обсуждали их – и так, с широко открытыми глазами, достигали кульминации. Они полностью открывались и отдавались друг другу без остатка, и казалось, что их единению не будет конца, что все только начинается. Они так глубоко любили, что легко тонули в океане другого тела.

При свете дня Гарри, несмотря на то что едва сводил концы с концами, пытался спасти «Кожу Коупленда», а Кэтрин, хотя она вызвалась помочь и иногда работала вместе с Гарри в мастерской или там, где требовалось, надо было беречь силы для вечерних представлений. Ее нельзя было найти в «Сарди»[151] или на коктейльных вечеринках. Она не получала разного рода приглашений, которые получали все актеры труппы – даже Джордж Йеллин, – читать книжки больным детям (в присутствии прессы), выступать в дамских клубах и школах, продавать вещи по радио и позировать для гламурных журнальных портретов: «Мисс Кукуандо, героиня нового бродвейского хита «Бразилия!», ухаживает за своими томатными грядками в Нью-Рошели с мужем Ксавье и собакой Вики», – где она застывает с шестью фунтами грима (мисс Кукуандо, а не собака), освещенная несколькими прожекторами, питающимися от генератора стоящего на дороге грузовика, со спрятанными от камеры английскими булавками, затягивающими ее лиф так, что едва можно дышать, после четырех с половиной часов выполнения указаний оператора и попыток добиться, чтобы собака улыбалась в кадре. Такие вещи на пути Кэтрин не попадались, хотя в свое время, думая, что они ее ожидают, она считала необходимым их избегать. Теперь, после слишком долгого замалчивания, она не была так в этом уверена.

При свете дня – а на протяжении этих пяти дней в неделю без дневных спектаклей она была свободна до вечера – ее можно было найти там, куда, пожалуй, никогда не ступит нога инженю музыкального театра, – в читальных залах библиотек, где мир может спокойно открываться до бесконечности и где она могла навещать ушедшие души и советоваться с ними и с плодами их усилий, размещенными на полках в глубинах книгохранилищ, в безвестных местах, мимо которых библиотекари пролетали на роликовых коньках, не замечая их, надувая пузыри из жевательной резинки и думая о деньгах, ужине и сексе. Здесь были книги, которых не открывали по сто лет, но они еще не умерли и не умрут, даже если никто никогда больше их не откроет. Кэтрин не знала, каким образом можно навсегда запечатлеть жизнь, но явственно ощущала, что ничто никогда не теряется, что мир полон слабых отголосков, от которых воздух делается плотным.

Невесть кем приговоренная к анонимности, она отбывала свой срок, никем не узнаваемая. Кто мог знать людей, прикованных к зеленому свечению ламп, рядами стоящих на длинных столах главного читального зала Публичной библиотеки Нью-Йорка? Знаменитостей здесь никогда не видели, по крайней мере тех, кого можно было узнать в лицо. В основном стулья заполняли ученые, а ученые если и бывают агрессивными, то только с такими же учеными, сталкиваясь же с людьми другого рода, особенно в Нью-Йорке, они теряются, съеживаются или исчезают. Приучаясь жить со своими ранами и обидами, Кэтрин была рада находиться в такой робкой компании.

Обычно она заказывала из книгохранилища то, что случайным образом выбирала из каталога, а затем поступала с этим как ей заблагорассудится. Она могла целый день читать по-французски книгу о Марке Аврелии, держа под рукой словарь, погружаясь в язык, доходя до восторга, а к исходу дня разговаривая сама с собой на парижском диалекте, который узнала еще ребенком. Описание долины Гудзона 1824 года. Техническое руководство по производству стали. Эссе об Английской революции. Она следовала своему чутью. Пролетел октябрь. Иногда, закрыв книгу или просто забыв о ней, она устремляла взгляд в дальние уголки читального зала, куда никто никогда не смотрел, – огнедышащие драконы могут сражаться в темноте так же долго, как и в безмолвии, – и думала о своем положении.

Пресса обошлась с ней несправедливо, или так ей казалось, хотя она не была уверена и порой начинала думать, что ее пение и игра на сцене действительно ничего не стоят. Она также не была уверена ни в участии в этом Виктора Бекона, ни в его непричастности. Возможно, он был зачинщиком, а возможно, нет. Вполне возможно, что никто из критиков ее не заметил, что ей не удалось даже ни у кого из них вызвать неудовольствие или внушить им мысль, что она не вполне бездарна и заслуживает хотя бы критики. То, как все эти возможности переплетались между собой, лишало ее оснований судить себя или других. Лишенная ориентиров, она страдала от своего рода укачивания, постоянной тошноты, которая неумолимо и быстро разъедала ее, словно ржавчина.

Она боролась с этим, как могла. Кроме Джорджа Йеллина, все остальные актеры теперь испытывали очевидный, хотя и не высказываемый вслух, восторг от ее падения – который расчистил для них дорогу – и выражали своеобразное сочувствие, которое могли бы испытывать к подающей большие надежды скаковой лошади, сломавшей ногу. Они озвучивали его так вежливо, как только могли, а затем, чуть-чуть помедлив, чтобы это не выглядело грубо, отворачивались и мгновенно о ней забывали. Сам Джордж, упивавшийся последним в жизни сиянием, боялся подвергнуть опасности свою удачу, позволив сочувствию к ней отбросить его слишком близко к тому состоянию, из которого он только что вырвался. Да и Сидни больше не думал, что она так уж очаровательна, и теперь, когда оказалось, что она не была ценным приобретением, уже не был уверен в своем высоком мнении о ее способностях. Все изменялось в великих течениях моды, и Сидни приходилось ставить спектакли, удовлетворяющие общественным вкусам. У него были инвесторы, которым надо было нравиться, и актеры, которых надо было поддерживать, не говоря уже о себе самом. Словно государственный деятель или генерал, он научился двигаться вперед, не обращая внимания на людей, оставленных позади.

Сначала она растерялась, не зная, как бороться со столь единодушным пренебрежением. Но постепенно придумала стратегию. Она понимала, что, какие бы чувства ни испытывали зрители во время спектакля, их можно заставить отказаться от собственного мнения. Такова уж власть общественного мнения и голоса прессы. Она убеждалась в этом снова и снова. Так что нельзя было полагаться на естественную реакцию, которую она вызывала в начале представления. Внимание зрителей притягивали новые звезды, и она заметила, что эта реакция изменилась. За несколько недель аплодисменты, уделяемые ей, снизились от урагана с ливнем и крупным градом по металлической крыше до обязательного легкого дождика, припасенного для тех, чье появление дает возможность отдохнуть рукам между более решительными всплесками оваций. Это не значит, что актеры, живущие с вежливым дождиком, в конце концов умирают внутри, но их игра постепенно начинает соответствовать ожиданиям публики.