Мальчик - Фернандо Арамбуру

спросил, не считаю ли я, что нам стоит завести еще одного ребенка. Я обернулась так резко, словно мне выстрелили в спину, и я захотела рассмотреть лицо стрелявшего, прежде чем рухну на землю. Ты это серьезно? Но ведь с Нуко у нас долго ничего не выходило, если ты помнишь… Хосе Мигель, вне всякого сомнения, говорил совершенно серьезно. Во всяком случае, он добавил: не будь такой пессимисткой, надеюсь, что на сей раз нам повезет больше. И я спросила, когда он намерен взяться за дело. Он смущенно пробормотал, что это зависит от меня, только от моего желания. И тогда я велела ему оставить все эти фотографии и следовать за мной в спальню.

На следующее утро после трагедии Никасио явился к дочери в тот же самый час, как часто, хоть и не всегда, заходил за внуком, чтобы проводить его в школу. В гостиной на столе по-прежнему были разложены фотографии. Старик брал в руки то одну, то другую, внимательно рассматривал, но потом молча возвращал на место. Никаких комментариев, ни даже намека на гибель Нуко я от него не услышала.

Как если бы дело шло о самом обычном дне, Никасио купил по дороге батон. Он привык это делать, полагая, что куда лучше использовать свежий хлеб для бутерброда, который мальчик возьмет с собой, чтобы подкрепиться на перемене. Но на сей раз между ним и Мариахе не произошло прежнего диалога: ты его слишком балуешь, у нас еще остался вчерашний хлеб. Балую и буду баловать, у меня ведь нет другого внука.

В такое время батон был еще теплым, словно только что вынутый из печи. Никасио положил его на кухонный стол. Напрасно ты себя утруждал, сказала дочь. Ей очень хотелось добавить, что незачем приносить хлеб для мальчика, который сейчас лежит в морге. Наверное, отец настолько выбит из колеи, что просто не способен осознать случившееся, вот по инерции и повел себя так, как привык. В любом случае Никасио не стал ничего дочери объяснять, а Мариахе не стала требовать от него объяснений.

Старик ничем не выдавал своего горя. Однако в нем словно что-то надломилось – не сказать чтобы он стал вялым, но его движения казались замедленными, да и говорил он явно меньше обычного. А вдруг это признаки начала болезни, которая поражает память и свойственна людям преклонного возраста? Никасио что-то спросил про Хосе Мигеля, чего прежде никогда не делал. Муж ушел на завод, но, возможно, ему дадут выходной и он вернется домой. И тут Никасио в первый раз после своего прихода произнес имя Нуко: он спросил, готов ли тот идти в школу. В комнате повисло молчание. Мариахе была настолько поражена, что не нашлась с ответом. Изнутри у нее стала подниматься волна бессильной ярости, но она взяла себя в руки. Это что у тебя – шутки такие? Какое-то время она всматривалась в лицо отца, хотя в ее взгляде было теперь больше жалости, чем упрека: она видела перед собой полуседые брови, изрезанное морщинами лицо, сухие губы и другие приметы старости.

Что-то подсказало Мариахе, что сейчас лучше подыграть старику и ни в коем случае не вступать с ним в спор, по крайней мере не указывать на несообразность его поведения. Если оно объяснялось тем, что Никасио сознательно или по наитию прибегал к самовнушению, то рано или поздно чувство реальности вернется к нему. А если проблема заключалась в каком-либо умственном расстройстве, придется искать соответствующее лечение.

Ладно, нам пора выходить, иначе можем и опоздать. И тут Мариахе решила испытать отца. Никасио уже шел по коридору к входной двери. А бутерброд ты забыл? Ах да, что это со мной? Мариахе отломила кусок от батона и протянула ему прямо так, ничего к хлебу не добавив – ни колбасы, ни сыра, ни мармелада, как делала обычно. Даже завернуть в бумагу не потрудилась. Никасио не моргнув и глазом сунул хлеб в карман плаща и после повторного вялого прощания вышел из квартиры.

Дождливый день. Одна за другой непрерывной чередой тянутся машины, и каждая везет детскую смерть. По обеим сторонам дороги под зонтами стоят молчаливые люди. И вот уже белые гробы расставлены длинными рядами в пристройке к заводскому корпусу «Тальерес Ногера» в нижней части города, недалеко от шахты. На крышке каждого лежит пара венков. В черных гробах – тела трех взрослых, тоже погибших при взрыве. Цветов на прощание принесли столько, что их пришлось расставить по всему просторному залу. Некоторые венки повесили на стены или на металлические столбы, поддерживающие потолок. Можно было подумать, что такое обилие цветов объяснялось желанием хоть немного смягчить трагическую остроту церемонии. Казалось, будто венки своей яркой пестротой просили прощения у детей за то, что взрослые не смогли их должным образом защитить.

Два священника служили траурную заупокойную мессу. Но месса началась с опозданием. То тут, то там раздавались недовольные голоса: безобразие! Неужели нельзя организовать все как положено… И так далее. На следующий день газеты назвали примерное количество присутствовавших: от семи до восьми тысяч. Родственников Нуко на отпевании не было, хотя и его белый гроб, усыпанный цветами, стоял там же.

В те дни в барах не звучала музыка и не слышалось привычного веселого гомона. Да и вообще все жители Ортуэльи, словно соблюдая негласный договор, старались говорить вполголоса. Осенние тучи одна за другой ползли над их головами, оставляя за собой в людских взглядах мутный гнетущий след. Зачастили дожди. И холодная, навевающая печаль сырость словно вознамерилась пропитать не только одежду, но и кожу тех, кто рискнул выйти на улицу. В такие часы земля покрывалась унылыми лужами. После трагедии город напоминал огромное животное – съежившееся и безутешное, которое что-то непрестанно нашептывало себе под нос.

Однажды утром, когда выглянуло слабое солнце и дождь на краткое время утих, Никасио вышел прогуляться и сел на скамейку в самом конце улицы, круто ведущей вверх. После такого подъема ему нужно было передохнуть. И какой-то его знакомый, проходя мимо, с удивлением заметил, что старик как-то странно жестикулирует. По поселку уже ходили слухи, будто Никасио после гибели внука слегка слетел с катушек. Знакомый из самых добрых чувств остановился и весьма любезно спросил, не нужна ли тому помощь. Никасио сердито нахмурился. И с нескрываемой злобой ответил, что да, нужна, и что тот сделает ему большое одолжение, если как можно скорее уберется прочь. После чего, снова оставшись один, вернулся к разговору, который до