Мальчик - Фернандо Арамбуру

близких, служа им хотя бы призрачным утешением. Мариахе погладила ему руки. Вспомнила свои роды – такие тяжелые, такие мучительные. А теперь она чувствовала себя жестоко обманутой. Но сама не знала, кем и чем – Господом Богом или судьбой. Если не считать головы, тело мальчика почти не пострадало. Мариахе, как и положено заботливой матери, стряхнула пыль со свитера и брюк, поправила носки. Хосе Мигель дотронуться до тела сына не решился. Тут кто-то зарыдал. Где? Где-то рядом. Это был отец девочки из параллельного класса, их знакомый, учителем у нее был тоже погибший Эмилио. Мужчина рыдал громко и надрывно, стоя на коленях перед своей мертвой девочкой. Наверное, лекарство на него не подействовало или ему ввели недостаточную дозу. Мариахе и Хосе Мигель выглядели спокойными. Спокойно подтвердили, что это их сын. Спокойно подписали нужные бумаги и вышли. В коридоре они посмотрели друг на друга, словно спрашивая: кто заплачет первым – ты или я? Или отложим слезы на потом, когда уже перестанут действовать препараты? Она сказала: мы его не поцеловали. Вернемся? Он ответил: поздно. Нас туда больше не пустят. После того как они уже покинули больницу, Хосе Мигель сказал с обычной своей флегматичностью: ну вот мы и потеряли сына. Мариахе, все еще цепляясь за его руку, лишь кивнула головой.

Мне безразлично, в каких пропорциях соединятся во мне вымысел и реальность. Не в моих силах помешать автору, если я буду содержать рассказ о глубоко личном жизненном опыте – и одновременно буду служить исторической достоверности или строгой точности, как это бывает в репортаже с места событий. Еще не изобретено что-то наподобие сита для литературных текстов, которое отделяло бы авторский вымысел (часто непреднамеренный) от правдивого свидетельства.

На мой взгляд, даже мой автор не слишком задумывается над разницей между тем, что он почерпнул из документов или услышал от женщины, с которой вел долгие беседы, и тем, что ему продиктовало собственное воображение или естественное для прозаика стремление создать «идеальную страницу», как это называется на писательском жаргоне, пусть ради этого и придется прибегнуть к вымыслу и согрешить против истины. К тому же вряд ли кто рискнет упрекнуть меня в чем-то подобном, коль скоро и те, кому было поручено составить официальный отчет о случившемся в школе имени Марселино Угальде, столкнулись с ворохом противоречивых сведений и недостоверных слухов. Понятно ведь, что либо ты лично присутствуешь на месте событий и хладнокровно фиксируешь происходящее на твоих глазах, либо твоя версия будет основана на чужих версиях, которые, вполне вероятно, будут, в свою очередь, зависеть от чьих-то еще, а те – тоже от чьих-то.

Сообщение агентства EFE, опубликованное на следующий день после трагедии, предупреждало о расхождении в сведениях о числе жертв. Мэрия города Ортуэльи объявила о шестидесяти семи погибших, Красный Крест – о шестидесяти, но там допускали, что эта цифра может вырасти, так как имелись еще и раненые в тяжелом состоянии. Стоит ли объяснять, что в самые первые часы многие очень спешили передать информацию о взрыве в школе, и это повлекло за собой подобные несовпадения.

Сегодня мы знаем, что и те и другие цифры не соответствовали действительности. Неточными были и данные, приведенные агентством EFE, о числе взрослых. Там говорилось о трех учителях (на самом деле погибли двое – мужчина и женщина), школьной поварихе (так оно и было) и слесаре, который стал невольным виновником катастрофы. Но слесарь выжил, получив лишь ожоги.

Сейчас я знаю, что тогда погибло пятьдесят школьников – цифра слишком круглая, и поэтому она тоже могла вызвать сомнения. Вот и нашлись такие, кто снизил ее до сорока девяти.

Из уважения к жертвам и ко всем жителям Ортуэльи я хотел бы строго придерживаться фактов, рассказывая о тех ужасных событиях. А сторона дела, связанная с чисто литературными задачами, волнует меня в последнюю очередь.

Вот ведь какая беда, maitia![2] Вот ведь какая беда! – то и дело повторял Хосе Мигель, а Мариахе, по-прежнему не отпускавшая его руки, всю дорогу молчала, пока наконец очень мягко, почти умоляющим тоном не попросила: ну пожалуйста, перестань без конца твердить одно и то же.

Из больницы они шли по городу, делая изрядный крюк. Они тянули время, так как боялись, очутившись дома, сразу же убедиться, что там больше нет Нуко. У лестницы, ведущей на паперть, Мариахе сказала: подожди здесь, я сейчас вернусь. Хосе Мигель предупредил: смотри, вот-вот польет дождь. Мариахе пробыла в церкви не больше пяти минут. Я ходила туда, чтобы найти объяснение тому, что с нами случилось, или добиться хоть какого-нибудь ответа – а если честно, то и сама не знаю зачем, только вот вижу, что Господь не слышит меня.

Побродив по улицам и промокнув до нитки, они все-таки решили вернуться к себе.

Сколько, интересно знать, сейчас времени? Восемь? Половина девятого? Примерно так. Есть ей не хотелось, как не хотелось и готовить ужин, у нее снова началась мигрень, нужно было поскорее лечь в постель, но прежде позвонить отцу – легко вообразить, как чувствует себя бедняга, оставшись один, его надо как-то поддержать. И Мариахе позвонила ему, но Никасио, судя по голосу, вовсе не горевал, а, наоборот, спросил как ни в чем не бывало про мальчика, и после того как она рассказала, что они с Хосе Мигелем ходили в больницу «Крусес», чтобы опознать тело сына, сказал, что завтра утром с удовольствием отведет Нуко в школу. Только тут Мариахе поняла, что с отцом творится что-то странное, поэтому решила не спорить, а оставить старика в покое, пусть живет со всеми своими фантазиями, или с безумием, или с тем, чем это было, – короче, с тем, что засело у Никасио в голове.

Потом Мариахе снова, как и перед выходом из дому, приняла две таблетки аспирина, поскольку голова болела все сильнее и боль стала уже нестерпимой. Она легла в постель, рядом с Хосе Мигелем, который накрыл лицо подушкой и попросил прощения за то, что никак не может сдержать слез, но это, maitia, слишком страшное горе, слишком страшное. Они опустили штору, чтобы в спальню не попадал свет от уличных фонарей и чтобы можно было лежать в полной темноте, потом выключили телефон, так как боялись сочувственных звонков от родственников и знакомых. Не знаю, как ты, но мне меньше всего хочется отвечать на их вопросы.

Раздеваясь, Мариахе увидела рабочий комбинезон мужа, скрученный комом и брошенный на стул, а на полу – его носки,