Мальчик - Фернандо Арамбуру

сколько там уже собралось машин и людей. Она спросила: сколько с меня? И таксист, который не произнес ни слова за все время поездки, ответил: ничего.

Примерно через полторы недели после случившегося к Никасио на улице обратился знакомый. Как его имя? Это не имеет никакого значения. Один из жителей города, тоже пенсионер. Из тех, с кем Никасио еще до того, как стал сторониться людей, часто просиживал вечера в баре за картами. Неплохой мужик, но слегка назойливый. Если бы Никасио заметил его раньше, он бы повернул назад или перешел на другую сторону. Но теперь было уже поздно. Очень рад тебя видеть! И, произнеся эту дежурную фразу, мужчина, так некстати ему встретившийся, сразу перешел к теме, которая тогда больше всего волновала обитателей Ортуэльи и стоила им стольких слез.

Кажется, всего несколькими днями раньше местный алькальд произнес прочувствованную речь, обращаясь к людям со скорбными лицами и покрасневшими от слез глазами. Это будет очень и очень трудно, но давайте сообща сделаем все возможное, чтобы вернуться к нормальной жизни. По городу ходили слухи, что некоторые родственники забрали тела погибших детей домой. И Никасио подумал: а мне какое дело, черт побери, до того, как поступают другие, или до того, что рассказывает мне этот несносный дурак, или до тех глупостей, которые говорит или о которых умалчивает наш алькальд? Никасио ничего не ответил случайно встреченному старику, просто изобразил на лице вялое равнодушие, пока тот разглагольствовал и сотрясал воздух с видом человека, просто не способного держать свое мнение при себе. Моя жена говорит… А разве сынок Мариахе не погиб в школе?.. И Никасио, нахмурившись и сжав зубы, несколько секунд пристально смотрел тому в глаза, прежде чем ответить твердо и со злобой, что его внук был одним из четырех детей, выживших после взрыва. Правда? Значит, ему страшно повезло, я очень рад. Да, повезло, к счастью, мальчик попал в зазор между двумя бетонными плитами. Это спасло ему жизнь, да, таковы причуды судьбы, как ты понимаешь, и теперь наш ангел временно ходит в другую школу – в Сестао. И радуется жизни. Вот и сегодня после обеда я сам пойду забирать внука оттуда. Приятель не нашелся, что на это ответить. Он просто похлопал Никасио по плечу. Ладно, может, снова когда встретимся за картами, как в добрые старые времена. А Никасио смотрел на его удаляющуюся спину. Подождал, пока тот отойдет шагов на двадцать-тридцать, и процедил сквозь зубы со злобным презрением: бывают же такие болваны!

У дверей больницы я увидела Хосе Мигеля в рабочем комбинезоне, покрытом черными масляными пятнами. Он ждал. Мой муж так спешно покинул завод, что не успел переодеться. И его огромным ручищам сейчас тоже лучше было бы не касаться белых простыней. Он на целую голову возвышался над суетившимся вокруг народом. В других обстоятельствах мне, наверное, захотелось бы провалиться сквозь землю от стыда при одной только мысли, что кто-нибудь свяжет меня с этим работягой, явившимся на люди в таком виде. Однако сейчас я вдруг испытала внезапную острую нежность к нему, к этому мужчине, который изо дня в день гробился на своем проклятом заводе, чтобы достойно содержать семью, и я кинулась к нему, желая успокоить, поскорее сообщить спасительную новость, услышанную от Никасио. Этот здоровяк, если бы захотел, мог бы сломать меня как сухую ветку, но он был добрейшим и смирнейшим человеком, хотя и не умел как следует выражать свои чувства, не знал, что такое вкус или стиль, зато его отличали бесконечные отзывчивость, щедрость и великодушие… А еще он был совершенно замечательным отцом. Я очень вас прошу, напишите о нем только самое хорошее. Можно было расплакаться от умиления, наблюдая, как он сидел с Нуко на полу у нас дома, как они играли с пластмассовыми мотоциклистами или катали наперегонки игрушечные машинки. И я счастливо улыбалась, когда он хрипел и рычал, подражая реву мотора, а мальчику нравилось повторять за ним эти звуки, хотя, как легко себе представить, голосок у Нуко, даже если он очень старался, был слишком тоненький.

Мне так хотелось поскорее оказаться рядом с мужем и сообщить ему хорошую новость, что я почти бежала: наш Нуко вне опасности, он, по словам деда, отделался несколькими царапинами, ничего серьезного, и мы его скоро увидим. На самом деле я уже словно видела Нуко дома, сегодня же, пусть в бинтах, может, рука у него будет в гипсе, и, разумеется, страшно напуганного после всего пережитого. В крайнем случае сына отпустят завтра – ради подстраховки подержат в больнице еще одну ночь, чтобы как следует понаблюдать за ним.

Я остановилась в нескольких метрах от мужа как вкопанная, вместо того чтобы кинуться к нему и обнять. Я заметила в его лице что-то, меня напугавшее. Почему он не сделал ни шага мне навстречу? Почему стоит с опущенной головой, словно не решается взглянуть мне в глаза? Ведь Никасио сказал… Когда Хосе Мигель перестал всхлипывать и смог говорить, я узнала, что он приехал в больницу вместе с товарищем на его машине минут за сорок до меня. Он навел справки через своего знакомого, который работал в больнице санитаром, и дожидался меня у входа, чтобы мы вместе, когда нас позовут, пошли туда, где нам придется опознать тело нашего сына.

Даже после того, как им вкололи транквилизаторы, Мариахе продолжала цепляться за руку мужа. Только не оставляй меня одну, слышишь. Затем каждому из них прилепили у плеча – ему прямо на комбинезон, ей на вязаный жакет – полоски пластыря с надписью: «Лекарство введено». Только не оставляй меня одну. Они ждали своей очереди в плохо освещенном коридоре, где в цепочку выстроились люди – заплаканные, но уже начинавшие приходить в себя. Никто не произносил ни слова. Свет люминесцентных ламп казался восковым. Время от времени Мариахе наклонялась к уху Хосе Мигеля и шептала: только давай войдем туда вместе. Только вместе. Им предстояло взглянуть на несколько детских тел, прежде чем они опознают своего Нуко по одежде, так как лицо было слишком изуродовано. Он был босым, и ему сложили руки на животе – одна поверх другой, так что он лежал с видом послушного мальчика, еще более послушного, чем был при жизни. А при жизни Нуко был ребенком тихим, не слишком разговорчивым, скорее даже замкнутым. Ах, если бы он погиб с такой улыбкой, какая иногда потом застывает на губах у покойников и остается в памяти