Мальчик - Фернандо Арамбуру

снесли вниз и погрузили в фургон все вещи из детской комнаты, оставив ее совершенно пустой. Унесли даже шторы и светильник с потолка. Потом отвезли это в квартиру Никасио, где, следуя его указаниям, достаточно точно восстановили обстановку детской.

Вся ответственность за то, что я тут рассказываю, а также за то, как я это рассказываю, целиком лежит на человеке, который меня пишет, а также, впрочем, и ответственность за то, о чем я, подчиняясь его воле, умалчиваю, когда ему кажется, что о чем-то надо умолчать. В любом случае я полностью одобряю его решение не перегружать меня пространными описаниями и глубокомысленным анализом не только психологии персонажей, но и общественной или политической ситуации тех времен. Автор, прежде чем начать писать, уже принял конкретные решения относительно моей формы и заверил меня в своих черновых набросках, что этот роман будет коротким. В каждой сцене, пообещал он письменно, ты расскажешь лишь самое необходимое, строго избегая лишних слов.

Поэтому мне кажется правильным, что, дойдя до этого места, он взял и вычеркнул фрагмент размером примерно в две страницы, написанный всего несколькими днями раньше. Там Мариахе делится своими мучительными переживаниями и рассказывает, как ее бросало то в жар, то в холод, когда она впервые вошла в комнату Нуко, которую с предельной точностью восстановил в своей квартире Никасио. У нее так сильно закружилась голова, что пришлось спешно сесть на пол – иначе она потеряла бы сознание и упала, прежде чем отец успел бы подставить ей стул. Так вот, мне сцена показалась слишком мелодраматичной, хотя я прекрасно понимал, что все так и было на самом деле. На тех же страницах перечислялись ошибки, допущенные стариком при расстановке мебели и кое-каких мелочей. Но кому интересны такие подробности? Зато я бы оставил слова Мариахе о том, что после этого ее отец перестал приходить к ним по утрам, покупая по дороге свежий хлеб. Надо полагать, теперь Никасио получил внука в полное свое распоряжение и мог провожать в воображаемую школу прямо из своего дома – или не выходя из дома. Короче, этот фрагмент, повторяю, я бы сохранил в прежнем варианте, поскольку, как мне кажется, он вносит в рассказ глубоко человеческую ноту. А вот когда автор выбросил рассуждения о том, что помутнение рассудка у старого пенсионера было, вероятно, притворным, я это вполне одобрил.

Будильник на тумбочке у Хосе Мигеля зазвенел еще до рассвета. Было пять часов, и в такую рань он просыпался, когда выходил на завод в утреннюю смену. Он поспешил выключить будильник, прежде чем проснулась спавшая рядом Мариахе. Но она уже так привыкла к этому тихому шелесту, что научилась, услышав сигнал, опять засыпать как ни в чем не бывало. Иногда в темноте обменивалась парой сонных слов с мужем, потом он целовал ее в щеку или в лоб и уходил; однако после гибели Нуко она нередко подолгу лежала без сна, захваченная вихрем воспоминаний и раздумий, а иногда тихонько шла на кухню, садилась на стул перед открытым холодильником и начинала кормить и поить сына всем, что попадало ей под руку, – йогуртом, молоком, колбасой, всем подряд…

В тот раз будильник не вырвал ее из сна, так как она уже давно лежала на спине с открытыми глазами, скрестив руки на животе. Хосе Мигель мог бы поклясться, что ночью слышал, как жена что-то нашептывала. Или это ему приснилось? При тусклом свете лампы, горевшей на ночном столике, Мариахе показала ему маленькое распятие из оливкового дерева, которое раньше принадлежало ее матери. Ты что, молишься? Не то чтобы молюсь… Я спрашиваю у Бога, существует Он или нет и может ли хоть чем-то нам помочь в нашем нынешнем положении. Помочь? На мой взгляд, поздновато уже для любой помощи… Не говори так, кто знает… Только представь, как было бы чудесно, если бы наш мальчик не лежал сейчас в колумбарии, а бегал и веселился вместе с другими детьми в раю.

Хосе Мигель не мог этого понять. Что за приступ набожности на тебя накатил, maitia? Ты сразу стала похожа на свою мать. А ведь прежде не верила ни в Бога ни в черта… Но если это тебе помогает и тебя утешает, молись сколько душе угодно. Она ответила: дело, кажется, идет к тому, что я могу превратиться либо в святошу, либо в сумасшедшую, либо в то и другое разом. И Мариахе попросила мужа перед уходом на завод спрятать куда-нибудь распятие – тут, в квартире, но так, чтобы найти было трудно, потому что потом, едва встав с постели, она непременно кинется его искать. А почему бы тебе не выкинуть распятие в ведро? Ведь это лучший способ убрать его с глаз долой. И убрать навсегда. Но она опять попросила, чтобы распятие спрятал он сам, и тогда Хосе Мигель, не желая с ней спорить, так и сделал.

Я встала поздно. Муж на заводе, сын на кладбище – чем заняться, как убить время женщине, оставшейся дома в одиночестве? Навести порядок и поесть? Погладить рубашки и поесть? Снова и снова поесть? В зеркале, висевшем в ванной, я видела свое лицо, которое с каждым днем делалось все шире, и свою все более дряблую кожу на шее. Лучше уж оставаться в постели. Лежа там, ты находишься далеко от еды и от зеркала, да и плачешь меньше. По крайней мере, в постели я не плакала столько, сколько после того, как вставала и одевалась. Расхаживая по квартире, я начинала рыдать – вроде бы неожиданно, ни с того ни с сего, словно мне казалось, что, проливая слезы, я хоть чем-то занимаюсь, а не бездельничаю. А еще я чувствовала постоянную усталость – отчасти, разумеется, потому что плохо спала, если только в моем случае это вообще можно было назвать сном. К тому же днем у меня не было ни желания, ни стимула хоть что-то делать и вообще двигаться. Никогда прежде я не ощущала внутри такую опустошенность, как в первые недели после катастрофы в школе. И могу вас заверить: это происходило не только со мной. Насколько мне известно, многим в нашем городе довелось пережить не менее страшное время.

Так вот, в те ужасные дни у меня появилась возможность снова пойти работать к моей подруге Гарбинье, которая держала собственную парикмахерскую в центре Баракальдо. В юные годы, еще до того, как я вышла замуж, мы с ней вместе обучались этому ремеслу. И у