Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Измена, государь, везде кругом измена! – Вскричал старший Шуйский, прямо в глаза Иоанну заглядывая, буравя оком страшным. - Коли мы не присмотрим за всем, так и тебе погибель выйти может. Отравили недруги твою матушку-государыню, сыск ныне великий мы учинили, да опалу большую виновным.

- А мамка Аграфена-то где? – Всхлипывая, спросил Иоанн.

Василий Шуйский дотянулся, толкнул в плечо Челяднина, мол, отвечай отроку.

Тот заблеял, что-то о нездоровье приключившимся. Вспомнил о болезни материной. На нее сослался.

- Не знаю, выживет ли? – Сам боязливо глянул на Шуйского. Но князь даже бровью не повел. Осмотрелся удовлетворенно, хмыкнул:

- Пора, тебе, государь не с мамками возится. Ныне твоим воспитателем будет он. – Хлопнул по плечу Челяднина так, что тот согнулся до самого пола. – Да митрополит в помощь.

- А князь Иван Овчина? – Вдруг вспомнил мальчик.

Василий Васильевич поднялся с колен, шагнул порывисто вперед, обнял княжича, прижал к себе сильно. Зашептал в ухо:

- Он и есть погубитель главный, чадушко мое!

Уткнулся лицом в шубу боярскую и горько зарыдал Иоанн, осознав, что один остался на всем белом свете. Сквозь всхлипывания, донесся злой срывающийся шепот, даже кулачком стукнул в живот боярина:

- Псам его…, на съедение!

- Все сделаем, как велишь, великий князь! – Зыркнул Василий Васильевич на нянек – заберите, мол. Из покоев гурьбой вышли, Шуйский-старший попридержал Челяднина:

- Княжич – твоя забота отныне. Не жизнь, а потеха сплошная должна быть у него. Пусть, как в масле катается, в забавах отказа не ведает. Подрастет – к вину и девкам страсть прививай. До дел государевых ему интереса не должно быть. Да про богомолья не забывай. Вози чаще.

- Как это… - растерялся Челяднин, - и то, и это?

- Именно! Пущай озорничает, девок портит, холоп казнит попусту, грешит побольше, после – каяться, и снова грешить. В блуде греховном, да в покаянии, не до чего другого дела ему не будет. Из угара пьяного да утех срамных - под иконы, грехи замаливать.

- Так ведь дитя еще совсем…

- Экий ты бестолковый, Челяднин… - поморщился Шуйский, - я не про день сегодняшний реку тебе… Со временем сотоварищей подберешь ему к потехам, да блудным забавам скорых, в раж чтоб княжича вводили, искусами прельщали. Тебе-то куда уж по девкам шастать… Отгулял поди свое… или женка за срам держала? - Ухмыльнулся напоследок.

Этой ночью княжич спит нервно и возбужденно. Просыпается внезапно, но глаза закрыты. Сон исчез, словно и не было, одной единственной мыслью выжженный. В светелке полумрак, одна лишь свечка мерцает. Осматривается сквозь ресницы. Рядом, на соседней кровати Челяднин сидит в длинной рубахе. Широко и сонно зевает до хруста в скулах. Быстро и мелко-мелко крестит рот, мотает головой, неизвестно к кому обращаясь:

- Ироды!

Ложится, к стене отвернувшись, и быстро засыпает. Теперь лишь легкий храп вперемешку с посвистыванием нарушает тишину ночи. Иоанн сперва садится, выжидает еще малость. Истома болезненная в теле, но надо исполнить задуманное. Потом спрыгивает на пол, ищет сапожки. Находит, натягивает один, затем другой. Теперь шубейку в рукава и шапку на голову. На корточки садится, под кроватью высматривает и зовет шепотом:

- Тимелих! Тимелих! – Раздается кряхтение, сопение, поскуливание, выползает на зов подросшая белая собака. Лижет в нос хозяина. Мальчик позволяет ей, а сам привязывает к шее веревку. – Пойдем, пойдем на двор. – Тянет за собой. – Только тихо, не разбуди дядьку.

Собака радостно повизгивая и отчаянно колотя хвостом от радости по сапожкам, идет с ним. Во дворе ни души, ярко светит луна, отражаясь от снега - не заблудишься. Княжич быстро ведет собаку к заброшенному колодцу. Возле сруба останавливается, заставляет сесть пса на землю, опускается сам перед ним, гладит ласково:

- Тимелих, мы прощаемся. Ты мой верный друг и страж. Ты пойдешь в ад и будешь там Божьим псом, моим псом. Доля твоя отныне служить мне там и мучить грешников, воров, крамольников, моей матери погубителей. Рвать на части и мясом их питаться. Ты все понял? – Собаке не сидится на месте, опять норовит лизнуть в лицо. – Хорошо. Попрощаемся. – Иоанн берет собаку на руки, крепко к себе прижимает и, пошатываясь от веса животного, поднимается во весь рост. Одной рукой за верх сруба придерживаясь, переваливает собаку через край. Тимелих не понимает, чего хочет хозяин и, мешая ему, упирается лапами, царапает полусгнившую древесину. Иоанн подталкивает его грудью и разжимает объятья. Взвизгнув напоследок, белое пятно растворяется в кромешной тьме, пахнувшей в лицо княжичу смрадом. Откуда-то снизу доноситься приглушенный мокрый хлопок. Иоанн бежит со всех ног обратно в терем. На бегу крестится:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Господи, накажи их! Господи, накажи! Господи, накажи!

Пробирается мимо похрапывающего Челяднина, быстро раздевается, юрко проскальзывает в постель, укрывается теплым одеялом. Дело сделано, можно спать. Никакой истомы в теле подавно нет, и душа покойна. Мальчик поворачивается на бок и мгновенно засыпает.

Красовался на всю Москву дом боярина Ивана Юрьевича Захарьина. Снизу каменный, иноземными мастерами сложенный, длиной с иную улицу московскую, сверху терем деревянный, будто не топорами, а кистями выписан, кровля железная, на солнце жаром горит. Крыльцо широкое, столбы витые, ступени по обе стороны сбегают, словно двор обнять хотят. В окно выглянешь, в одну сторону посмотришь – рукой подать до площади Красной, в другую – все Замоскворечье раскинулось от Симонова монастыря и дальше, растворяясь в излучинах речных, лугах, полях, лесах до самого неба.

Хозяин, делами своими отдав дань Отечеству и заслужив сан боярский, отошел ныне от них, вконец изможденный. Хворал только сильно, очень нездоровилось Захарьину. Постель, на которой возлежал боярин, смертным одром уже ему представлялась, где лишь думы о приготовлении к вечности одолевают. Если б не помер великий князь московский, если б не смуты да измены боярские, с его родней, как на грех связанные, нерешительность правительницы, матери малолетнего княжича, их порождавшая, излишняя гневливость бабья, любимца своего Оболенского выгораживавшая, (в этом уверен был Захарьин), мог бы и дальше нести крест свой боярин. Ан понял, что на покой удаляться пора, но скука от безделья вынужденного хуже болезни привязалась, в нее саму переродилась. Хворь душевная привлекла хвори телесные, все одно к одному – помирать пришла пора. Редко посылала Глинская к нему за советом, с годами и вовсе почти позабыла, а тут колокола зазвонили, дворня разузнала, принесла весть тяжелую – не стало и правительницы более. За мужем в Царствие небесное отправилась, оставив двух младенцев заместо себя. Ныне Шуйские в Кремле заправляют. Этим он, Захарьин, точно не нужен.

Чуть слышно дверь скрипнула. Хозяин даже не повернул головы.

- Дворецкий Тверской пожаловал. – Верный холоп произнес чуть слышно.

- Проси! – ответил боярин, почти не разжимая губ, но внутри оживился, затеплился огонек.

За холопом сразу гость вошел, посох у двери поставил, сотворил три крестных знамени иконам, хозяину поклонился, здравия пожелал. Захарьин легко повернулся на бок, словно про болезнь забыл, или она о нем, ласково ответил, место почетное указал. Постарел Поджогин, стремительность прежняя исчезла, глаз кошачий замутился, блеск свой зеленый утратил. Сел неторопливо, вздохнул тяжело.

- С чем пожаловал? – Усмехнулся Захарьин. – По виду твоему мало радостей на Москве.

- Да нутром чую, что с твоей ставленницей без Шуйских не обошлось. – Хмуро ответил Шигона.

- Отравили? – Прищурил глаз боярин. Даже на локте приподнялся. Дворецкий пожал плечами:

- Я не лекарь, но больно быстро все: занемогла, представилась, похоронили, кого надо казнили, и везде Шуйских люди.

- Ваньку Овчину, небось, сразу удавили?

- Вестимо. На третий день в железо взяли, слухи ходят, что псам скормили или на кол сподобили.