Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

О любви речь не шла, как и о разнице в возрасте. Смысл жизни заключался в продолжении фамильного рода, что в первую очередь, подразумевало фамильное дело, касалось это рыцарства, бюргеров, купечества или ремесленников, неважно.

Седые старцы женились на юных девицах, зрелые вдовы запросто могли сосватать за себя юношу. Адюльтер присутствовал, хотя внешне порицался строгой протестантской моралью общества, но это было не для всех, в королевских семействах дети от многочисленных любовниц сюзеренов имели титулы и положение, за исключением главного – престолонаследия.

Были ли женщины у пастора Иоганна Веттермана за эти долгие годы? Конечно, были. Природа брала свое, но связи были скоротечны и завершались стремительно, по инициативе самого пастора. Иногда он вспоминал о юных служанках, что дарили ему свою любовь под стенами Августинского монастыря в Виттенберге или на теплых чердаках господских домов, где юный студиоуз подрабатывал уроками. Подхватив юбки, они стремительно взлетали наверх по черным лестницам, маня его за собой. Он забывал вкус губ, цвет глаз, запах волос смолянисто-черных, ярко-соломенных, бело-льняных или рыжих. Целуя их, он закрывал глаза и видел лишь одну единственную… другую. Иногда, в беспамятстве захлестнувшей страсти, ее имя слетало с его губ, он ловил себя на этом, почувствовав кожей чужое недоумение, смущенно распахивал глаза и тут же прятал, отводил в сторону, от пронзительного взгляда той, что находилась сейчас рядом.

В тесноте и скученности Немецкого двора, где купеческие семейства жили бок о бок, холостой пастор, считался завидным женихом. Ни одно семейство пожелало бы видеть его в качестве зятя для своих дочерей, подошедших к возрасту невест. Несмотря на строгие пуританские нравы, царившие в немецко-ливонско-шведской колонии, кое-кто и из замужних дам бросал искоса красноречивые взгляды-призывы молодому священнику, нервно облизывая, чувственные губы. Этого пастор старался не замечать. Одно дело связаться с какой-нибудь служанкой в Германии, другое дело здесь, где он должен быть образцом добропорядочности и обличителем любых попыток нарушить законы Моисея, призывавшие строго карать грех прелюбодеяния.

Уже при Андерсе у него была одна единственная связь со вдовой любекского купца, скоропостижно скончавшегося здесь на чужбине. Она оставалась какое-то время в Новгороде, чтобы довести дела покойного мужа и оформить надлежащим образом наследство.

Связь началась с молчаливого и настойчивого приглашения женщины, не задававшей ему лишних вопросов, не намекавшей открыто на женитьбу. В глубине души ее все-таки таилась надежда на взаимность, закрывавшая глаза на открытую собственной мудростью тайну его сердца, которое было спрятано под непроницаемым панцирем, и ей удалось на нем прочитать имя Другой Женщины, хотя Иоганн ни разу его не произнес. Вдова тянулась к нему всей душой, а он, к величайшему собственному стыду, мог ответить ей лишь плотью. Стыдился, тяготился, но поделать с собой ничего не мог. В его Душе жила Другая. Женщина чувствовала страдания пастора, пыталась по своему женскому наитию вытеснить собой воспоминания его былой, как ей казалось, любви, но наталкивалась на мгновенно появлявшуюся отчужденность. Лишнее прикосновение, и Иоганн вздрагивал, ему это было почти неприятно, словно нежные руки чужой женщины дотрагивались до самого сокровенного в его душе, до не заживавшей раны, и нежность оборачивалась в боль.

Он садился на краю широкой кровати, спиной к ней, несколько минут сосредоточенно молчал, потом вставал, начинал одеваться. Его мучила совесть:

- Зачем я так поступаю? Зачем я вовсе прихожу сюда? В этот дом, к этой женщине… ведь я дарю ей какую-то надежду, иллюзию, и совершаю грех, обманывая ее. – Но изменить что-либо он был не в силах. – Видит Бог, я не хотел этого, пытался избежать. Выбирал из двух зол меньшее - отторгнуть или принять, заранее зная, что ни единого кусочка души подарить ей он не сможет.

Встречи были совсем нечасты, но мучительны для обоих. Первой не выдержала она. При первой возможности уехала на родину покойного мужа в Любек, оставив на память о себе краткое письмо-прощанье. Она не укоряла Иоганна, напротив, была благодарна ему, но, как и он, испытывала боль и усталость от этих тайных свиданий.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Встретить кого-то еще было просто неосуществимо, не говоря о том, чтобы полюбить, когда сердце принадлежит другой. Найти среди русских женщин, как старик Свен Нильссон, пастор не мог, да и опять не хотел, тем более они все, как черт ладана, чурались иноземцев. То, что случилось с семейством Нильссонов, Веттерман воспринял не иначе, как перст Божий, Ему лишь ведомый и подвластный поворот судьбы, соединивший юную русскую девушку и шведского купца. Это только усилило собственные убеждения пастора в предначертании пути человеческого, веру во всемогущество Творца, определявшего судьбу каждого в отдельности, сводившего и разделявшего людей, это укрепляло решимость ожидать того, что должно свершиться с ним. И Нильссоны и его воссоединение с сыном послужили ярчайшим подтверждением неизбежности Провидения. Поэтому Иоганн жил прошлым, но с верой в будущее.

От воспоминаний пастора отвлек уличный шум. Он выглянул в окно, увидел распахнутые ворота, множество людей, лошадей, груженых телег, догадался, что прибыл первый купеческий караван. Старые знакомые чинно раскланивались друг перед другим, незнакомые – новички представлялись старожилам, тут же обсуждались свежие новости с обеих сторон, одновременно шла разгрузка товаров. Все было привычно, по-немецки деловито, споро, шумно, но без суеты и столпотворения. За порядком следил управляющий Гундерман, возле которого, на всякий случай, стояли два стражника. Кому-то он объяснял условия размещения, предупреждал о платежах, а заодно и штрафах, его внимательно слушали и почтительно кивали головой. В этом обыденном неторопливом купеческом круговороте, имеющим раз и навсегда заведенный порядок, похожий на безупречный часовой механизм, где все размеренно по времени, где люди были винтиками, колесиками, шестеренками, подогнанными и соединенными друг с другом, где роль маятника, задававшего общий ритм, принадлежала Гундерману, острый глаз Иоганна выхватил одинокую, чуть сутулую женскую фигуру в черном, которая никак не вписывалась в слаженную работу, в ее отрегулированный ход, а напротив, стояла без движения, настороженно и, как показалось пастору, испуганно озиралась по сторонам. Еще не успела появиться ни одна мысль в его голове, но вместо этого неожиданно возникла необъяснимая встревоженность или предчувствие, происхождение которых он объяснить себе в эту минуту не мог.

Появление женщины среди купеческого каравана и по всему ее облику, манерам, не имевшей абсолютно никакого отношения к торговому сословию, безусловно, не могло осталось незамеченным и не могло не привлечь к себе внимание управляющего. Гундерман сделал несколько шагов к женщине, и, высокомерно задрав голову в черном бархатном берете, о чем-то ее спросил, кивнул утвердительно в ответ и неожиданно показал рукой на то самое окошко, в которое смотрел пастор. Сердце Веттермана вдруг забилось сильнее и сильнее. Время замедлило свой ход. Женщина невероятно долго, так показалось пастору, поворачивала свое лицо к нему. Иоганн задрожал всем телом, как последний осенний листок, который вот-вот должен был оторваться и отправиться в последний гибельный полет, превращавший его в ничто.

Она! Вот она перед тобой! Живая, невредимая… нет, что-то с ней произошло, она хромает, направляясь к его дому, голова неестественно склонена на бок, но это она! Та, которую ты десятки, сотни, тысячи раз вспоминал и видел ежедневно – в молитвах, в мыслях, во снах, ты разговаривал с ней… Она. Она? Она ли? Что чувствуешь ты, когда видишь сейчас женщину, не просто воскресшую из мертвых, не просто восставшую из могилы, а другую, появившуюся внезапно из глубин памяти, из мыслей, обратившихся в осязаемую плоть. Или это наваждение? Иоганн протер глаза и вытер струящийся со лба пот. Нет, наваждение не пропадало! Что чувствуешь ты, живший в предвкушении, в мечтах об этой встречи, прорисовавший и разыгравший, конечно, трогательно и со слезами на глазах эту сцену? Все ли соответствует твоему scenario? Не устали ли твои актеры проигрывать одно и тоже на протяжении почти двух десятков лет? Не превратилась ли трогающая зрителей за сердце драматургия пьесы в обычное лицедейство? Не тянет ли отвернуться, зевнуть от скуки и, скосив глаз в зал, убедиться в том, что сюжет давно уже приелся и наскучил всем и зрителям и актерам?