Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Они вышли за город и спустились к реке по тропинке, петлявшей среди деревьев и низкорослого кустарника. Было темно, но помогла вышедшая из-за облаков луна, залившая все своим ровным бледным светом. Жилья вокруг не было, но Сильвестр уверенно шел впереди, иногда останавливаясь и поджидая Веттерманов, отстававших из-за хромоты Агнес. Внезапно перед ними возникло странное сооружение, лишь отдаленно напоминавшее привычную русскую избушку с водруженной на ней вместо крыши рыбацкой лодкой, перевернутой вверх днищем. В свете луны пастор различил сидящую на пороге женщину, закутанную в какие-то лохмотья.

Сильвестр что-то спросил у нее, пастор не расслышал, она в ответ рассмеялась странным лающим смехом. Поднялась с пыхтением и ворчанием, рукой махнула, приглашая вовнутрь.

- Я снаружи вас обожду. – Сказал инок, показывая, чтоб следовали за старухой.

Вход был настолько низок, что пришлось пригнуться, да и в самой избушке свисавшие с потолка коренья и травы, распрямиться в полный рост не позволили. Внутри горел очаг, дававший не только тепло, но и дым. В полумраке пастор разглядел большой стол и один единственный табурет перед ним. Старуха шагнула к огню и протянула руки:

- Корешки подсушит, кости согреет. – Послышался ее хриплый голос. – Пусть девица присядет, платок скинет, а я посмотрю на нее. – Продолжила старуха, не оборачиваясь к гостям. - Николай Угодник, помощник Божий. Ты и в поле, ты и в доме, в пути, в дороге, на небесах и на земле. Заступись и сохрани от всякого зла. – Молитву читала, крестилась, но икон пастор не заметил.

Иоганн перевел Агнес слова ворожеи, показав рукой на табурет. Женщина сняла платок, сильно хромая подошла и села. Старуха тут же обернулась, склонилась над ней, обдав запахом травы, реки и земли. Руки были грубые и шершавые, но прикосновение необычайно мягким. Она ощупала шею и со вздохом отошла.

- Подсекли жилу. Много времечка потеряно, трудно будет не давать стягивать больше. - Указала на широкий стол:

- Ложись животом вниз, девица. Мне крестец твой нужен.

Пока Агнес с помощью Иоганна забиралась на стол, старуха снова быстро прочитала туже молитву:

- Николай Угодник, помощник Божий. Ты и в поле, ты и в доме, в пути, в дороге, на небесах и на земле. Заступись и сохрани от всякого зла. -

Откуда-то из темноты достала три веретена, терла спину каждым в отдельности, всеми вместе, и приговаривала:

- Ложилась раба Твоя Божия Агния спать, помолясь и благословясь. На море Кияне лежит камень Алатырь, возле того камня стоит престол Пресвятой Богородицы, возле того престола стоит древо суховерьхо, на том древе сидит птица – железный нос, булатны когти, щиплет, треплет, теребит, все суставы, жилы тянет, на место ставит, присно и во веки веков. Как у мертвого мертвеца бело тело не болит, кровь горячая не кипит, желтую кость не ломит, жилы не тянет, так бы у рабы Твоей Божьей Агнии белое тело не болело, жилы не тянули, кости в суставы встали и не болели. Будьте слова мои крепки, лепки, соли солонее, самосеку острее, булату крепче, и ничем ни воздухом, ни бурей, ни водой, не отмыкайтесь. Тем моим словам губы и зубы – ключ и замок. И ныне и присно и во веки веков.

Старуха отложила в сторону веретена, посмотрела на пастора:

- Сустав лечили, лечили, да крестец не смотрели лекари твои. В нем вся беда. Но не печалься, перестанет хромать твоя зазноба. Только походить ко мне придется через день и так до луны следующей. Быстро сказка сказывается, да не быстро хворь изгоняется. Ну, даст Бог до встречи с сыном поправиться. Помоги ей слезть! – Отвернулась, где-то в полумраке погремела горшками, достала два меленьких, тряпочками накрытых, лыком перевязанных. – Первой выю мазать, - протянула один за другим, - вторую мазь на крестец клади. Спаси Бог, что не побрезговал, святой отец!

Иоганн был поражен проницательностью старухи, каким-то особым даром и врачевания и предсказания будущего. Если по поводу имени жены и своего сана он мог предположить, что ей сказал Сильвестр, хотя Иоганн, кажется, не называл его иноку, то в остальном… про сына… поразительно…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Через день еще раз схожу с вами, а после уж сами. Постарайся дорогу запомнить. – Сказал дожидавшийся их снаружи Сильвестр. – И вот еще… - инок приподнял рясу, вытащил из-за голенища длинный нож, - засапожник, чтоб завсегда с собой был. Бывает и лихие люди к ней ходят… Особливо по ночам. Найдешь, аль подарить?

Пастор несколько оторопело смотрел на оружие.

- Не по плоти воинствуем, но иногда приходится… - усмехнулся Сильвестр. – И духовное звание не помешает, коль живот защищать нужда будет. Сам преподобный Сергий Радонежский иноков Пересвета и Ослябю благословил на Куликово поле биться оружием. За други своя… Бери, хороший нож, фряжской работы, я себе еще найду!

- Спасибо, Сильвестр. – Иоганн смущенно принял оружие. – Надеюсь, не потребуется с Божьей помощью.

- На Бога надейся, да сам-то не плошай! – Изрек философски инок и повернулся, что идти обратно.

Помогли снадобья-мази из неведомых трав и волшебные руки безымянной старухи. Она наотрез отказывалась назвать свое имя. Усмехалась лишь беззубо:

- Забыла я имечко-то. Стара больно. Как нравиться, так и называй.

Агнес хромала все меньше и меньше. Да и шея потихоньку распрямлялась, не до конца, конечно, но теперь это выглядело несколько кокетливо, и уж никак не увечьем.

Спросил Иоганн и о цене. Опять рассмеялась старуха, словно пролаяла:

- Да сколько дашь! Тебе сейчас нужнее, в далекий путь отправишься скоро. Кинь на стол любую монету, и в самый раз будет.

Иоганн любил тайком наблюдать за женой лежа рядом на кровати. Смотреть, как она расчесывает волосы, как при этом поднимает вверх руки и он видит ее подмышки с чуть заметным пушком волос. Когда она ложиться он осторожно снимает с нее рубашку, трогает губами бугорки ключиц, округлость плеч, ощущает шелковистость кожи, нежность грудей и твердость маленьких сосков, гладит плоский живот, опускаясь ниже… Он видит ее согласную улыбку, полуоткрытый призывающий к поцелуям рот, заглядывает в родники ее глаз, прижимается бородой к горячим щекам, потом целует и вторгается в нее, соединившись и телом и дыханием.

Ее охватывало уже знакомое, блаженное и грешное желание, чтобы все это повторялось еще и еще… То, что принял Иоганн за скованность или закрытость Агнес, на самом деле было отчуждением, которое она испытывала еще тогда в Арбю. Нет, радость соития вытесняла его на время обоюдных ласк, поцелуев и сладостных речей Иоганна о красоте женской груди, сосков, живота, но, когда он начинал после рассуждать с юной горячностью о человеческих добропорядочности, честности, справедливости, благонравии, вере в Бога, ей вспоминались насмешливые слова Сесиль о скучных проповедях, и возникало чувство отчуждения и даже уныния.

Но ныне отчужденность уходила, таяла на глазах. Агнес привыкала к абсолютно новой для нее жизни. Они могли бесконечно долго говорить о сыне – рассказывает Иоганн, а она сидит и слушает с восхищенно полуоткрытым ртом. Иногда он прерывается, чтоб впиться в ее губы горячим поцелуем, добавляя еще немного счастья, любви и осязания семейной жизни. Ее не вгоняют в тоску проскакивающие в речи непонятные ей латинские термины и незнакомые имена великих, (с его слов), философов и богословов, ибо это все объединяет мужа с сыном, а значит и с ней. Она втягивается в роль жены, привыкает, что ее называют госпожой Веттерман или госпожой пасторшей, отвечает на вопросы, когда кто-нибудь заглядывает в их дом и интересуется можно ли побеспокоить ее мужа. С некоторой все же долей смущения, она заглядывает в каморку, где раньше спал Андерс, а ныне Иоганн оборудовал свой кабинет, дабы здесь писать проповеди, но в спальне, где находится ложе их любви и бушуют совсем другие, земные страсти. По ночам она просит Иоганна шептать ей на ушко те слышанные ранее, удивительные слова восхищения женским телом, что сочинил мудрец. (И как это люди не постеснялись такое занести в Библию? – думает она про себя). И Иоганн с преогромным удовольствием выполняет ее просьбу, каждый раз добавляя к Песне Песней от себя что-нибудь новое, заставляющее ее тело каждый раз вспыхивать страстью, не меньшей, чем от его ласк. А он, чувствуя собственное нарастающее возбуждение и томление в чреслах, думает про себя: