Коммунисты - Луи Арагон

Армия вступила в Польшу восемнадцатого, а они уже семнадцатого обсуждали — слышишь, — всего лишь обсуждали! — вопрос о запрещении… А ровно месяц назад они закрыли «Юманите» и тем самым лишили партию ее рупора. Воображаю, за сколько времени до конца августа все это было ужe состряпано!

А дома — потому что они, как-никак, были дома в этой комнатушке с картонными стенами — они долго разговаривали вполголоса. Детка, расскажи мне все, все… Хотя я и прикидываюсь неуязвимым, а все-таки тяжело быть одному в такое время…

Бернадетта рассказала о том, что произошло после его отъезда, что она знала о парламентской фракции. Вся работа партии фактически лежала на депутатах-коммунистах. Мобилизация дезорганизовала и обезглавила все партийные органы. Это было сделано умышленно, депутаты разрывались на части… Призваны были и многие товарищи из Центрального комитета. В Париже их осталось человек пятнадцать, не больше. Однако парламентской неприкосновенности со дня на день мог прийти конец — готовился такой законопроект… а в палате все голосуют, как один, когда это против коммунистов. Куда девались республиканские традиции? Неприкрытая классовая вражда. Если добавить к этому, что в наши ряды проникли враги… и что есть такие, которые струсили…

Вот это сильнее всего задевало Люсьена за живое — что нашлись такие, которые струсили. Ну от такого-то и такого-то еще можно было ждать: у них были разногласия с Центральным комитетом задолго до августа… Но у других… страх, подлый страх! Общее мнение было таково, что это все люди, попавшие в лапы полиции, и отнюдь не со вчерашнего дня — грехи молодости, отсидки. — Словом, совсем, как Дорио, который пристрелил шпика в 1925 году, и ничего, никаких последствий, все ему сошло с рук. Ну представь себе, если бы ты или, скажем, Морис…

Он слушал свою Бернадетту, — вероятно, она повторяла то, что ей говорили Жанетта или Даниель. Но она вкладывала в свои слова такую убежденность, что он не мог удержаться от улыбки. — Ничего тут нет смешного, — рассердилась она. И правда, смешного не было ничего. Особенно в этот вечер. Очевидно, план у буржуазии был такой: сперва принять крутые меры, чтобы напугать активных членов партии, чтобы создать у них впечатление, будто партия распадается, расползается по всем швам. А после этого смертный приговор. — И уж тогда… — Бернадетта сидела на кровати, покрытой темновишневым стеганым одеялом, скрестив ноги, опершись локтем о колено и положив остренький подбородок на сжатый кулак. На пальце у нее блестело обручальное кольцо, которое она обычно не носила, но надела в дорогу, чтобы никто не сомневался, что они женаты. Эта поза, белокурая головка… она была очень мила сейчас.

— Они просчитались, понимаешь, Люлю, родненький? Правда, они сбили с толку нескольких товарищей, но одновременно разоблачили своих подручных. Они сами поверили тому, что твердили без конца: партия не переживет пакта, рабочие не примут его, надо прикончить партию. Вот тут и был нанесен удар… И все предатели выдали себя с головой. Например, этот ваш Патрис — мне он всегда был противен! — выпалила она.

Он покачал головой: — Я бы предпочел, детка, чтобы ты ошиблась. Ну что ж, одного потеряли, десятерых найдем! — Прошлой зимой они ездили втроем: он, Патрис и Пери — в Женеву на сессию Лиги наций. — Рассказывай дальше…

Она рассказала про собрание «Французских девушек»[223], которое пытались сорвать. Это случилось через три дня после отъезда Люсьена. Девушки подошли к зданию биржи труда и увидели, что двери заперты, а у входа дежурит полиция. Сколько их было? Немногим больше двухсот. Казалось бы, ничего не остается, как разойтись. А вместо этого от одной к другой потихоньку передали распоряжение собраться в сквере… в начале Парижской улицы… знаешь, сквер неподалеку от Парижских ворот? Он сжал ее пальцы. Еще бы не знать! Там они встречались на первых порах; она тогда работала в мастерской на бульваре Даву. Он закрыл глаза и явственно увидел перед собой сквер, а Бернадетта продолжала:

— Мы стали отходить к скверу. Даниель вела одну группy, я — другую. Остальных поделили между собой Жанетта, Роза, Клодина, Жоржетта… Мы заняли две скамьи — всего вокруг нас собралось человек пятьдесят. Им дали указания. До сих пор нас, «Французских девушек», не распустили, но Жанетта говорила, что надо быть готовым к тому, что бы перейти на нелегальное положение… а значит, во что бы то ни стало надо сохранить связь… Нельзя опираться на организацию, которая известна предателям. Ты понимаешь? Все надо начинать заново!

— Так ты считаешь, что на «Девушек» можно положиться…

— Почему же нет? Разумеется, на тех, кого мы хорошо знаем. Нечего кривиться. Со временем сам убедишься… Особенно после сегодняшних известий!

— Надеюсь, вы не об этом толковали в сквере?

— Конечно, нет. Мы обсуждали пакт. Знаешь, разъяснения оказались далеко не достаточны…

— Да, — признал он, — перед отъездом я отметил кое-какую неустойчивость…

— Одна девушка… да ты ее знаешь — брюнеточка такая, некоторое время жила недалеко от нас, — так она меня спросила, справедливая это война или несправедливая?

— А ты что ответила?

— Конечно, несправедливая! — Вдруг она сердито поджала губы и ударила его по руке. — Я тебе рассказываю такие важные вещи, а ты… — Он смотрел на нее сияющими от счастья глазами. Положение было не из веселых, а между тем, он никогда не был так счастлив. Вот она какая, его детка! — Что же так изменило мою детку? — и он ласково гладил пышные белокурые волосы, спускавшиеся на маленький лоб. Потом он вдруг понял, что это нехорошо, ему стало стыдно… опять он впадает в прежний грех: недоверие к женщинам… Морис уже как-то отчитывал его за это и был прав. Он поспешил оправдаться: — Я говорю «изменило» — но это не значит, что я сию минуту впервые заметил это. Понимаешь, детка, я вспомнил Монтрейский сквер и какой ты была тогда, в первые наши встречи… так вот, с тех пор ты шагнула далеко… кто же мне так изменил мою детку? — Она прижалась к нему, положила голову на его плечо и, полузакрыв глаза, прошептала, точно заветное признание: — Партия…

* * *

После отъезда Бернадетты, которую артиллеристы, по выражению Барбо, любезно «препроводили» в Каркассон, Сесброн почувствовал себя еще более одиноким. Конечно, у него были книги. В его лачужке, которую поднявшийся ветер, казалось, собирался сокрушить, сквозь