Глумовы - Федор Михайлович Решетников

и место отнять. Совсем я разорился по ее милости.

Они шли.

– Так и надо! – сказала Курносова.

– За что ты на меня сердишься, Прасковья Игнатьевна?

Она прервала его; но он не дал ей говорить.

– И зачем тебе было выходить из дому, зачем было не подождать меня?

– Да вы с дядей нарочно меня туда привезли и бросили… Не забуду я этого… что же ты не говоришь о братьях? Вызывать вызывал… а… Ишь! оправдание нашел. Поди и их сгубили…

– Говорю тебе – напрасно сердишься… А с братьями твоими горе случилось великое. Не надо бы об этом и знать-то тебе.

– Небось опять травить хошь! Нет, теперь уж не та пора.

Василий Васильевич начинал сердиться, но не подавал вида, что сердится.

– Видишь ли ты, какое дело случилось, и всему этому виноват приказчик… Как мы тебя свезли в город, он и давай меня давить: в куренные протурил.

– Так и надо. Мой отец тоже в руднике робил.

– Ты слушай!.. Ну, после того, как он не мог тебя выцарапать из города, взял к себе Пелагею Семихину.

– Пелагею! Господи! – чуть не крикнула Прасковья Игнатьевна.

– Ну а потом он взял к себе Илью, твоего брата, в лакеи.

– Ну?

– Ну, вот так и жили Илья и Пелагея у приказчика до той поры, как волю объявили в заводе, и понравились они друг другу.

– Что ты? Это Илья-то? Ведь ему еще девятнадцати лет нету.

– Ну, это пустяки, потому Илья-то и раньше хотел жениться на Аксинье Горюновой. Все это было ладно, да грех случился. Как волю прочитали, приказчик рассорился с Назаром Шошкиным и с управляющим и уехал в город. А управляющий сделал приказчиком Назара. Ну, Илья загулял и говорит всем, что он жених Пелагеи Семихиной, и стал продавать приказчицкие вещи, да ему надавали фальшивых денег, за которые он и сидит в остроге.

– Господи! Да что это за напасть… – Курносова заплакала. – Этого еще недоставало! Господи, когда это конец-то будет, право… Я и раньше думала, что из Ильки не будет толку.

Потом Корчагин собрал ей заводския новости, сказал, что он в завод не поедет, а Подкорытов рекомендовал его одному мастеру, и он будет получать в месяц рублей пятнадцать. Но это не развеселило Курносову.

– Прощай, Прасковья Игнатьевна. Мне надо с тобой еще кое о чем поговорить, да ты теперь встревожена больно… Попроси своего-то хозяина, чтоб он выхлопотал тебе бумагу от поверенного, да не поможет ли он твоим братьям… На Тимофея-то Петровича надежда плоха, он ноне после жены все пьянствует.

А тем временем перевели Илью Игнатьевича в городской острог, о чем Корчагин немедленно известил Курносову. Илья Глумов заболел и отправлен был в лазарет. Курносова извещала его и плакала. Корчагин молчал. Его тоже давило горе.

Вдруг Илья Игнатьевич сказал сестре:

– Ты не реви!.. Вон Вася, твой жених, не ревет же… Жених, скоро у те свадьба-то?

Корчагина подернуло, он побледнел; Курносову затрясло, и оба они скоро вышли из острожного лазарета, а, выйдя на улицу, Курносова сказала Корчагину:

– Ты с какой стати меня невестой называешь?… Ишь, мне даже не сказал…

– Прасковья Игнатьевна, радость моя, – говорил со слезами Корчагин.

Прасковья Игнатьевна пошла от него чуть не бегом.

Корчагин стоял как помешанный и не знал, что ему сказать Прасковье Игнатьевне…

Прошел месяц. Корчагин и Курносова нигде не встречались.

Корчагин заработал еще кроме хозяйской платы пять рублей и весьма похудел от того, что все его хлопоты за Курносову не стоили даже благодарности. «Не люди, так Бог знает, сколько я мучился, как любил ее и для чего»… Но он все-таки надеялся добиться чего-нибудь. Случай скоро представился: работал он на одного Панкратовскаго жильца и бывал у него часто. Скоро он познакомился со старой кухаркой, и так как мастер, у которого он работал, жил близко от дома Панкратовых, то он с кухаркой виделся часто.

– Ну что? – спрашивал он раз старуху.

– Да господа во дворе: «Што, говорю, нейдешь, девка, замуж?» Она это глаза вытаращила и говорит: «Уж я дала себе слово ни за кого не выходить замуж и не выйду. Будь тут хоть кто. Все, говорит, мужчины плуты». Ну, я говорю: «Ты еще мало знаешь людей». – «Видала, говорит, много». Я и говорю: «Ну вот ваш Корчагин, чем не жених. Одно слово – мастер, да и старался сколько для тебя». Она и говорит: «Все это я передумала, да кабы он одну штуку не сделал, пошла бы за него». – «Какую?» спрашиваю. – «Про это, говорит, он сам знает. А я, говорит, проживу и без мужа, потому работой буду кормиться», и на меня указала: «Ты, говорит, Пантелеевна, уж старуха, а все-таки в людях живешь, работаешь. Так и я буду маяться»…

– Горда вишь она больно, – заключила старуха.

Корчагин очень разобиделся этим, но мало-помалу, как раздумался, стал приходить к тому заключению, что Курносова, пожалуй, и права, и ее теперь упрашивать не стоит. «Я ей не полюбился, должно быть, сначала. А это, я знаю, потому, что она и прежде неохотно со мной разговаривала. Значит, я насильно хотел жениться на ней. А насильно милому не быть. Что ж такое! Девочек много… Только кроме нее мне ни одна девка не нравится, да и она честная, работящая девка, с ней легче бы было горе мыкать… Досадно, что та, кого ты любишь, считает тебя ворогом… И что я за дурак, не сообразил раньше об этом?… А что я для нее сделал – сделал бы то же всякий с моим характером».

* * *

Корчагин не загулял с горя, а стал крепче работать. Товарищи, прослышавшие от кухарки помощника бухгалтера об его интриге, подсмеивались над ним; но с ним шутить было неловко, и они изредка только от нечего делать язык чесали.

Шел как-то Корчагин по городу, неся стол на голове. Попалась ему навстречу Курносова. Он даже не мигнул и прошел мимо нее молча. Курносова также не поклонилась ему, а когда он прошел, оглянулась и долго стояла, глядя на удаляющегося Корчагина.

«Осердился… А ведь я дура: он много заботился обо мне. Не он – так что бы было со мной?» – Эти мысли день ото дня мучили ее, но ей не хотелось думать о нем, не хотелось видеть его: в нем было что-то противное, он напоминал ей о многом.

«Ужо я ему скажу: пусть он не попадается мне на глаза. А то уж он больно близко живет; не хорошо по улице пройти: все на тебя