Глумовы - Федор Михайлович Решетников

родня ли Курносова? – спросил он письмоводителя.

– Тот самый…

– Ну, и ты туда пойдешь! Где ты взял фальшивую бумажку?

– Не знаю.

– Казак, сведи его в баню. Алексей Александрыч, допытайте его.

Под ударами розог Илью Игнатьевича заставили сознаться: сам он делал фальшивые деньги или от кого получал. Но Илья Игнатьевич не помнил ничего. Ночью приехал Переплетчиков с новым исправником. Допросы отложили, Плошкин был отставлен, выгнан из дома Переплетчикова и должен был заплатить за самовольное завладение чужим домом деньги. Глумова стали судить только за фальшивые билеты. Он сперва показывал, что нашел, только где – не помнит. Его отослали в городской острог. Пелагею Вавиловну наказали снова, и она на другой день оказалась в бегах; Колька был прогнан и жил пока у Корчагина.

ХXVI

Вскоре после этих происшествий в завод приехал горный начальник с двумя чиновниками, из которых одному было поручено произвести следствие о бунте рабочих, которые будто бы были усмирены солдатами, тогда как рабочие восстановили порядок сами до прихода солдат. Объявлено было рабочим, чтобы незанятые работами собрались в главную контору. В контору пришло очень немного рабочих, потому что они боялись расправы.

Поругав рабочих, горный начальник прочитал им дополнительные правила о приписанных к частным горным заводам ведомства министерства финансов. Голос у него был сиповатый, и так как он читал скоро, то рабочие очень мало поняли.

– Поняли? – спросил горный начальник, кончив чтение.

– Поняли, да не совсем! ты читал: одни увольняются теперь, а другие через год, третьи через два года.

– Ну! Чего же вам еще надо?

– А как же тут сказано: называть нас мастеровыми? мы и теперь мастеровые…

– Мастеровой тот же крепостной!

– Вы… как вам сказать?… Если вы будете работать на заводе за плату, тогда будете называться мастеровыми, потому что нельзя же назвать вас мещанами или чиновниками.

– Да мы, ваше благородие, и не желаем в мещане. Нам волю надо, чистую волю…

– Так что же вы меня спрашивали? ну, называйтесь сельскими работниками.

– А это что?

– А хлебопашеством занимайтесь, коли не хотите на заводе работать.

– Рады бы заниматься, только никто из нас испокон веку этим не занимался, потому кроме покосов мы земли не имели, да и времени не было на это дело.

– Ну, теперь можете идти по домам, – сказал горный начальник.

– Позволь, ваше благородье, еще побеспокоить… – начал один рабочий. – Теперь вот тут в бумаге сказано: брать с нас за усадьбу шесть целковых. А где же я эти деньги-то возьму?

– Мы испокон веку пользовались усадьбой-то…

– Если кто из вас казенный, то есть числится данным от казны в вспомоществование владельцу, тот не будет платить деньги.

– А чем я виноват, коли я в крепости состою?

– Опять за покос, что тут сказано…

– Вам после растолкуют. Идите.

Рабочие пошли и долго толковали у конторы.

– Это просто выдумки. Это они душу нашу дотягивают…

– Может, это он врет. Ну, как теперь: я дом построил на Филатовой земле: деньги ему, значит, заплатил, а с меня будут брать сызнова.

– За покос, сказано, урок надо отбывать.

Недоумение во всем заводе росло все больше и больше. Дополнительные правила и самый манифест были прочитаны несколько раз в каждом доме. Но понять положение могли немногие. Особенно на первых порах положение рабочих было трудное: идти из завода в другое место они не могли, потому что везде один исход – работа, нужно было работать на таких же условиях, и приходилось оставаться тут же, где они родились. Провианту не отпускали, деньги выдавали через две недели и через месяц, но выдача по-старому производилась неаккуратно, потому что касса заводоуправления было пуста.

Всех особенно мучило то: как назвать себя? Приехал мировой посредник, прочитал рабочим в три недели положение об устройстве крестьян, освобожденных от крепостной зависимости, и стал спрашивать: будут ли они робить на завод.

– Как не робить?… Робить надо, потому мы без работы не можем жить.

– Так кто желает в мастеровые?

– Никто не желает в мастеровые.

Долго бился с рабочими посредник, но – он сын помещика, смотревший на крестьян, как на крепостных, не понимал жизни горнорабочих, о которых он до сих пор не имел никакого понятия. Оказывалось то, что его не понимали рабочие, и он не понимал их, а из этого выходило то, что рабочие думали, что посредник держит сторону заводоуправления.

Сначала посредник горячо принялся за свое дело, но потом так охладел, что заставлял подолгу ждать себя, резко говорил с рабочими, пропуская мимо ушей жалобы на стеснение их мастерами, наказания без вины розгами. На просьбы рабочих объяснить им что-нибудь, посредник говорил: «Я уж вам говорил!» – и уходил в другую комнату, а потом уезжал к управляющему. Кроме этого, он часто разъезжал по другим заводам (катался, как выражались рабочие), и его редко можно было застать дома, где всеми делами заправлял писарь, плут из плутов, а потом его долго не видали рабочие и посылали просьбы к нему за триста верст.

Те, которые выслуживали срок, были уволены, но по-прежнему занимались работами. Это были уже совсем вольные, и, глядя на них, рабочие стали дожидать себе чистой воли. Но эти вольные не считали себя чисто вольными на том основании, что они должны платить за усадьбы деньги, за покосы работать.

Непонимание с одной стороны, неуменье объяснить с другой – породили неизбежное брожение в массах. Явились люди, которые старались мутить и без того мутную воду.

Чаще прежнего стали повторяться убийства и грабежи, так что начальство приходило в затруднение: что делать с рабочими и какими мерами водворить порядок? Заводоуправление решилось для примера разыскать и наказать виновных. Виновных, по указанию Плошкина, нашлось много: тут были все его враги, и в число их попал Перевозчиков; тут же оказалось человек тридцать рабочих, в том числе и Корчагин. В деле много было собрано улик против Перевозчикова, но он так легко отделался, представил такие записки управляющего и разные счеты, что следователи стали в тупик. Они жили в господском доме, играли в карты с управляющим и инженерами, и потому им неловко казалось запутывать дело во вред управляющему.

Думали, думали они и свели дело к тому, что несколько человек рабочих, напившись пьяны, растаскали ночью муку из магазина и что эти рабочие уже сданы в солдаты до приезда следователей; затем власти уехали, а Корчагин с двумя рабочими ушел в город.

XXVII

В больнице Прасковья Игнатьевна пролежала три месяца в двух палатах. Соседи ее были женщины разных