Глумовы - Федор Михайлович Решетников

смирная: кричишь, кричишь – молчит. Однако раз заметила слезы… Инда жалко стало! Не знаю, что дальше будет.

Это утешило Прасковью Игнатьевну, и она заплакала от радости. Она сама находила, что место ее хорошее: утром ее поят чаем с булкой, обедает и ужинает она вволю, и хотя она одна кушает – зато ей спокойнее одной кушать. Одно обидно, хозяйка попрекает, что она без спросу хлеб ест. А Курносова часто хотела есть, и за ней водился такой грешок, что она ела воровски. Зато вечером хозяйка была с ней любезна и говорила ей кое-что о своей жизни. Курносова уже рассказала ей свою жизнь, и хозяйка жалела ее.

– Я уж теперь, барыня, ни за кого не пойду замуж, – говорила обыкновенно Прасковья Игнатьевна, когда разговор касался этого предмета.

– Ну, ты этого не говори. Только без старых людей ни шагу… Это я на себе испытала. Мало ли что тебе человек наговорит. Вот ты испытала – и казнись.

– Нет, барыня, ни за что в свете я не пойду замуж. Я от вас ни за что не уйду.

Так и привыкла Прасковья Игнатьевна к Панкратихе. Несмотря на то что Варвара Андреевна всячески налегала на нее, она все сносила молча, несмотря на разные испытания, вроде того, что на полу лежали медные деньги, но Курносова тотчас отдавала находку. Курносова безропотно работала и вставала без ропота часто ночью, если кошка скребла двери.

Панкратов тоже хвалил Прасковью Игнатьевну и однажды сказал ей:

– Молодец ты, баба! хорошо, если б вышла замуж за хорошего человека; я, пожалуй, посватаю.

– Я, барин, ни за кого не пойду.

– Ой ли! Сердце, брат, не камень, с ним не совладаешь – вот что! Не век же тебе в работницах жить. Поди, сама любишь своим хозяйством заниматься?

– Где уж мне…

Разговоры об этом стали повторяться чаще. Панкратов, видя упорство Курносовой, стал поддразнивать ее замужеством, а ее это злило. Она думала, что на свете нет справедливых, т. е. честных людей, и в ее голову крепко засела мысль никогда не доверяться мужчинам. Однако ей хотелось самой заниматься хозяйством, иметь корову, овечек, куриц. А так как для этого ей нужно быть женой, то нередко ее брало раздумье, и счастье женщин вроде Панкратихи приводило ее в долгое уныние, в котором она жаловалась на свою судьбу.

Прасковья Игнатьевна и в праздники сидела дома. Хозяйка иногда говорила ей, чтобы она шла на бульвар; но ей не хотелось идти.

– Что мне там? и так хорошо, – говорила она обыкновенно. Ей не хотелось идти на гулянья, потому, во-первых, что ей совестно было выйти из дома: «Я нищенкой ходила по городу; все меня обзовут нищенкой»; а во-вторых, как-то она пошла на бульвар, послушала музыку, посмотрела, как люди веселятся, – сердце у нее защемило, сделалось так грустно, так грустно, что она дала себе слово ни за что не ходить на гулянья.

К Пасхе хозяйка подарила ей платок на голову и ситцу на платье, и это так ее обрадовало, что она со слезами долго разглядывала свою обнову, и ничто ее на празднике не веселило, как новое платье, сшитое ею по указанию хозяйки.

Она считала себя счастливой женщиною, и когда ушли из дому хозяева, она долго пела прежде любимую ею песню: «Все-то ноченьки я, млада, просидела».

Потом ей вздумалось посмотреться в зеркало. Она посмотрела и удивилась:

– Господи! Экое лицо-то у меня нехорошее: кожа да кости!

Но на этот раз она не заплакала, а запела опять свою песню. Только под вечер ей сделалось скучно, и она с нетерпением ждала хозяев, думая, что они добрые люди и Бог сжалился над ней, потому что без них она пропала бы.

XXVIII

Летом Корчагин приехал в город и скоро разыскал дом Панкратова. Хозяйка суетилась около печки, Курносова мела в комнатах пол.

– Бог на помочь! Доброго здоровья, – сказал Корчагин хозяйке.

Хозяйка слегка поклонилась, утерла губы фартуком, посмотрела на него пристально и спросила:

– Чево тебе?

– Прасковья Курносова здесь живет?…

– Здесь. На что тебе?

– Я таракановский!

– Ну?

– Так поговорить бы мне хотелось с ней насчет ее братьев.

– Подожди, она полы выметет.

Скоро пришла Курносова с веником; пристально посмотрела она на Корчагина, поморщилась и пошла к печке. Корчагин удивился: лицо Курносовой худое, бледное, глаза впали; но она бойка, одета чисто.

– Принеси-ко воды-то! не знаешь, что ли, в кастрюли воды надо налить… Ишь ржавчина. Всю кастрюлю, негодная, испортила! смотри, не течет ли уж?

– Хозяюшка, нельзя ли отпустить Прасковью Игнатьевну сегодня к мастеру Подкорытову? – сказал Корчагин, которому можно было слышать ворчанье хозяйки.

– На что это? – крикнула хозяйка.

– Важные дела, хозяюшка.

– Говори здесь.

– Такия дела, что страсть: с братьями ее несчастие случилось.

– Какое? – спросила Прасковья Игнатьевна, посмотрев на Корчагина.

– Приходи после обеда – отпущу. А теперь уходи с богом, – сказала хозяйка. Корчагин вышел, хозяйка проводила его до ворот.

«Что бы это значило, что Курносова даже и глядеть на меня не хочет. Али она больно на меня рассердилась. Ну и жизнь же ее!.. Если это все так каждый день, то должно быть больно скверно… Надо ее выручать», – думал Корчагин, стоя у ворот Панкратова; сердце его сильно билось. Он очень обрадовался, что увидал Курносову, но ему было досадно, что он не мог с ней ничего поговорить, и, идя на квартиру, он думал, как бы начать разговор о том, что он весь измучился об ней, и как бы было хорошо, если бы она вышла за него замуж. Эти думы не покидали его до четвертого часу, и часы эти он проводил тревожно, хотя и разговаривал с знакомыми.

Курносова тоже мучилась; ее беспокоили братья, о которых в последнее время она очень много думала, и особенно думала о меньшом, Николае, которого ей хотелось пристроить в город. Расположения или привязанности к Корчагину теперь у нее никакой не было; но она не сердилась уже на него, и ей только хотелось высказать то, что она по его милости перенесла много горя.

В четвертом часу, сходив в кухню, для того чтобы Курносова одевалась, Корчагин стал поджидать ее за воротами.

На Курносовой надето было платье, подаренное ей Панкратихой, и платок на голове. Сердце точно сжалось у Корчагина при виде исхудалой Прасковьи Игнатьевны.

– Здравствуй, Прасковья Игнатьевна. Ты нынче барыней поживаешь… Давеча и смотреть-то не хотела на меня.

– Стоит на эдакого смотреть.

– Что делать, Прасковья Игнатьевна! у меня сестра не только что дом сожгла, а даже научила дядю