Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

хода истории. Я верил в это всем своим существом, и, хотя сейчас эта вера еще теплилась в душе, меня разрывала жгучая обида, не позволявшая мне ни слова сказать в свою защиту. Я молча стоял в ожидании приговора. Один из братьев нервно барабанил пальцами по столу. Другой шелестел папиросной бумагой, словно ворошил сухую листву.

— Не сомневайся, ты можешь полагаться на справедливость и мудрость комитета, — послышался голос брата Тобитта с другого конца стола; правда, нас разделяла дымовая завеса и лицо его было почти неразличимо.

— Комитет постановил, — сухо заговорил брат Джек, — что вплоть до снятия всех обвинений ты можешь по собственному желанию приостановить любую деятельность в Гарлеме или перевестись в центральную часть города. Если ты выберешь второе, вся твоя текущая деятельность в Гарлеме должна быть немедленно прекращена.

У меня подкосились ноги.

— Значит, я должен отказаться от работы?

— Да, если только ты не решишь служить нашему движению в другом месте.

— Неужели неясно… — начал было я, но осекся, видя по выражению их лиц, что решение окончательное.

— Если хочешь продолжать работу, — брат Джек потянулся к молоточку, — тебе будет поручено проведение цикла лекций по теме «Женский вопрос».

Голова у меня закружилась, как раскрученная юла.

— Что, прости?

— «Женский вопрос». Подспорьем тебе будет моя брошюра «О решении женского вопроса в Соединенных Штатах Америки». На этом, братья, — он обвел взглядом сидящих за столом, — наше собрание объявляю закрытым.

В ушах отзывался эхом удар председательского молотка, а я все повторял про себя «женский вопрос», вглядывался в лица братьев, ища признаки сарказма, вслушивался в их голоса, боясь различить еле сдерживаемый смех, и боролся с ощущением, что из меня сделали посмешище, и все это было тем более оскорбительно, что ни один из них ни сном ни духом не выдал даже следов иронии.

Рассудок безуспешно старался принять такое положение дел. Ни на какие изменения рассчитывать не приходилось. Меня сместили, подвергли служебному расследованию, а я еще во что-то верю, еще подчиняюсь дисциплине, а значит, обязан безропотно принимать их решение. Но сейчас, разумеется, было не то время, чтобы прекращать работу: я только начал знакомиться с новыми для меня аспектами деятельности организации — так, например, до сих пор мне ничего не было известно об иерархии комитетов высшего уровня, о системе скрытого руководства, о союзниках и единомышленниках в тех партийных группах, чьи интересы, похоже, отличались от наших, — и я уже вплотную подходил к раскрытию секретов устройства власти и управления. Хотя меня одолевали злость и отвращение, мое честолюбие не позволяло мне так просто отступиться. Да и с какой стати я должен себя ограничивать, обособлять? Я же всегда был оратором, а оратору все равно, о чем говорить, будь то права женщин или что-то еще. Такая позиция полностью соответствовала идеологии нашего движения, где все подчинялось определенным правилам; моя же главная цель оставалась неизменной: прокладывать себе путь наверх в иерархии Братства.

Я выходил на улицу с ощущением, будто мне вымотали всю душу, но все же испытал прилив оптимизма. Потеря места в Гарлеме стала для меня потрясением, однако решение о моей отставке грозило негативно сказаться и на гарлемском отделении, ведь я знал, чего хочет Гарлем, поскольку сам хотел того же; ценность этой связи, как и моя личная ценность для Братства, зависели от моей честности и откровенности: выступая от имени жителей Гарлема, я выражал их надежды и отвращения, страхи и желания. Я говорил на равных и с комитетом, и с местной общиной. Без сомнения, эти принципы следовало соблюдать и в центральном округе. Я принял свое назначение как своеобразный вызов, как возможность разобраться, что в большей степени способствовало успеху в Гарлеме — мои собственные усилия или отзывчивость и активность населения. Кроме того, я рассматривал это назначение как жест доброй воли комитета. Он уполномочил меня говорить от его имени на табуированную в нашем обществе тему — разве это лишний раз не доказывает, что комитет верил и в меня, и в принципы Братства, не делая никаких различий даже там, где речь заходит о правах женщин? Комитету еще предстояло провести расследование в свете выдвинутых обвинений, но уже сейчас мне дали новое назначение, а следовательно, без лишних сантиментов признали, что мне по-прежнему доверяют. На улице стояла жара, а меня бил озноб. Домысливать боюсь, но в какой-то момент я чуть было не разрушил свою карьеру по причине своей южной ограниченности, которую, как мне казалось, давно преодолел.

Гарлем я покидал с грустью, не найдя в себе сил попрощаться с братьями — в первую очередь с Тарпом и Клифтоном, а также с теми, от кого я черпал надежные сведения о низших слоях гарлемского общества. Сложив свои документы в портфель, я просто вышел из здания, как будто спешил в центр на какую-то встречу.

Глава девятнадцатая

На свою первую лекцию я отправился в приподнятом настроении. Тема гарантировала интерес аудитории, а уж остальное зависело от меня. А будь я повыше ростом, да фунтов на сто потяжелее, то запросто мог бы повесить на грудь табличку с надписью «МНЕ ВСЕ ПРО НИХ ИЗВЕСТНО», чтобы сразить присутствующих наповал — так делают заправские демонические личности, слегка прирученные и одомашненные. Как Полю Робсону не приходится лицедействовать, так и мне не пришлось бы ничего изображать: все просто трепетали бы от одного моего вида.

Лекция и впрямь прошла неплохо; успех ей обеспечили сами заинтересованные слушатели, а последовавший за ней шквал вопросов развеял любые возможные сомнения на этот счет. Но под конец случилось нечто такое, о чем не предупредила меня даже моя болезненная мнительность. Я как раз обменивался приветствиями с аудиторией, когда появилась она — женщина, которая светится изнутри, будто старательно создавая образ самой жизни и женского плодородия. Она призналась, что у нее возникают затруднения в трактовке некоторых аспектов нашей идеологии.

— Вообще говоря, там многое очень запутано, — озабоченно произнесла она. — Не хотелось бы вас задерживать, но мне почему-то кажется…

— Ну что вы, — я отвел ее чуть в сторону от остальных, к входной двери, возле которой болтался наполовину свернутый пожарный шланг, — какие пустяки.

— Но, брат, — сказала она, — час поздний, и вы, должно быть, устали. Дело терпит, мне не к спеху.

— Не настолько же я устал, — возразил я. — И потом: если вас что-то беспокоит, мой долг — прояснить все вопросы.

— Но время уже позднее, — продолжила она. — Возможно, у вас получится навестить нас как-нибудь вечером — в любой день, когда вы не слишком заняты. Мы сможем все спокойно