Там, вдали, за… Повесть и рассказы - Сергей Чевгун

Покурив и вдоволь наглядевшись на Город, Ивантеев спускался на грешную землю и отправлялся в приземистое двухэтажное здание, где размещалась инженерная служба, отвечавшая за техническое состояние исторического памятника. Там он открывал специальный журнал и корявым своим почерком записывал всегда одну и ту же фразу: «Сооружение проверено, замечаний нет. Техник-смотритель Ивантеев».

Дядю Сашу Рябцев застал в крохотной комнатке на первом этаже, под лестницей. Смотритель сидел у окна с видом на Монумент и пил чай из эмалированной кружки. Баранки, наполовину высыпанные из пакета, горкой лежали на столе. Сахару у Ивантеева, как всегда, не было.

– Садись, чайку попей. По делам или как? – спросил дядя Саша, здороваясь с Рябцевым за руку.

– По делам. Сам ведь знаешь: Годовщина скоро. Департамент культуры собирается на Холме театрализованное представление устраивать. Вот, приехал на месте посмотреть, проконсультировать, – объяснил Рябцев, подсаживаясь к столу.

– А без представления никак нельзя? – хмуро буркнул Ивантеев. – Я так думаю: Холм – не то место, чтобы театры устраивать.

– Что-то ты сегодня сердитый. Что-нибудь случилось? – спросил Рябцев. Обычно смотритель встречал его куда более радушно.

– Не знаю, Миша. Может быть, и случилось. Еще сам толком не разобрался.

– А в чем дело?

Смотритель отставил в сторону недопитый чай и посмотрел на профессора долгим тревожным взглядом.

– Слушай, Миша, ты меня уже столько лет знаешь. В одном дворе жили, так? – вполголоса заговорил он.

– Было дело, – не стал отрицать Рябцев. – И что?

– Выпиваю я, конечно, не без того. Однако белой горячки сроду не было, и на голову никогда не жаловался.

Рябцев пожал плечами, не понимая, куда клонит смотритель.

– Да ты скажи, в чем дело?

– Вот и я хотел бы это знать, – смотритель с минуту помолчал, раздумывая, и наконец решился: – С нашим Монументом что-то не то происходит.

– А что именно? – осторожно спросил Рябцев и внимательно поглядел дяде Саше в глаза.

В зрачках у смотрителя серым облачком висела тревога.

– Я так думаю, почва под Монументом начала просадку давать. Уже сантиметров на тридцать в землю памятник ушел, а может, даже больше. Понимаешь?

– А ты не ошибся?

– Смеешься, Миша? Я уже двадцать лет за Монументом слежу, каждую трещинку в нем знаю!

И здесь дядя Саша перешел на торопливую скороговорку, в которой попеременно упоминались стальные тросы, бетонное основание, специальные датчики, умный прибор гирокомпас… Словом, каша получилась невообразимая. Впрочем, профессору она оказалась вполне по зубам. Задав пару-тройку наводящих вопросов, Рябцев понял: с Монументом и в самом деле происходит что-то неладное. Вроде бы как в землю он стал проваливаться, если, конечно, Ивантеев не ошибается. Основание, что ли, у Монумента грунтовыми водами подмыло?

– Ты кому-нибудь об этом говорил?

– Нет еще. Да и зачем? – лицо у смотрителя стало грустным. – Того и гляди, за сумасшедшего примут.

* * *

В тот день Ивантеев проснулся рано, семи еще не было. Голова была тяжелой после вчерашнего. «А не надо было в гости заходить», – упрекнул себя дядя Саша. Впрочем, переживай, не переживай, а на работу все одно идти надо.

Дядя Саша поднялся и сходил на кухню, поставил чайник на газ. Присел к столу, собирая мысли в порядок. Вспомнил вчерашний вечер, как пришел проведать соседа – старика Евсеева. Тот сначала пожаловался, что опять ему пенсию задерживают, но потом все равно бутылку «Капели» на стол выставил.

Понятно, выпили по чуть-чуть, потом снова налили. Тогда-то и начал Евсеев разматывать горький свиток своей судьбы:

«Я ведь, знаешь, Саня, не трус. Было дело, на фронте раньше других из окопа вставал. Но вот случай тот помню до сих пор. Это когда каптенармус мне выдал ботинки не того размера. Я ими, треклятыми, все ноги в кровь истер, пока от склада до передовой топал. Ну, думаю, пока тихо – сниму ботинки, пусть ноги отдохнут. И что же ты думаешь? Не успел я шнурки развязать, как наш ротный уже в атаку поднимает: мол, за Родину, за Сталина! Вскочил я сгоряча на бруствер, шаг сделал – и в крик: не то что бежать – пешком идти не могу, хоть пристрели меня на месте. Эх, думаю, где наша не пропадала! Только начал ботинки снимать, чтобы ловчей было в атаку бежать, как особист из кустов выныривает: ага, кричит, шкура, в тылу отсидеться хочешь? Ну и наганом меня по морде… Тут я, знаешь, и вовсе сомлел. Открываю глаза, а атака давно захлебнулась, ротный убитый лежит. А меня – под арест, как вовремя разоблаченного дезертира».

На этом месте голос у Евсеева осекся, а глаза стали привычно наливаться хмельными слезами. Старик закурил, несколько минут сидел, успокаиваясь. И продолжил свой рассказ:

«Разбудили нас рано, только-только начало рассветать, ну и повели к ближайшему лесочку, чтобы приговор зачитать. Впереди Васька Жаблин шел, он года на три был старше меня… тоже, значит, сплоховал человек. А я за ним, босиком. И ботинки зачем-то в руках держу. Бросить бы их – на кой они мне на том свете сдались? – да боюсь, за утрату казенной амуниции старшина нарядами загоняет. Ты прикинь: в двух шагах от расстрела, и такие мысли в голову лезут! Привели нас, поставили перед строем, особист бумажку из планшетки достал. Так и так, говорит, проявили малодушие… позорно дезертировали, то да се… Короче, расстрелять их, как бешеных собак, и точка. Вот тут ботинки у меня из рук и выпали. Все, думаю, хана, относил я свое на этом свете! А особист дальше говорит. Мол, учитывая молодость рядового Евсеева, а также принимая во внимание ходатайство командира роты капитана Деризуба, Родина дает последнюю возможность смыть позор своей кровью. И присудили мне, Саня, штрафбат. Еще толком увести не успели, а сзади – бах! Оглядываюсь: а Васька Жаблин лежит на спине и глядит в ясное небо. И что он там видит – никому уже не узнать: ни мне, ни особисту этому, с планшеткой, ни взводу нашему, который только что очередного дезертира расстрелял…»

Здесь Евсеев налил себе стакан водки и выпил его одним духом, даже хлебом не закусил. А через полчаса уже лежал, смертельно пьяный, на неприбранной с утра кровати, и хрипел, и стонал, и матерился в тяжелом угарном сне. А дядя Саша наскоро прибрал на столе, чтобы мух не разводить, выключил в комнате свет и спустился к себе на первый этаж. Добавил еще сто грамм из НЗ и лег спать, не раздеваясь…

Подал голос чайник-свистун и оторвал Ивантеева от воспоминаний.

– Ишь, рассвистелся! Молчи уж, раз ничего другого сказать не можешь, – проворчал дядя Саша и выключил газ.

Чайник свистнул в последний раз, недовольный, и заныл, постепенно переходя на сиплый шепот.

– Вот так-то лучше, – удовлетворенно сказал Ивантеев, щедро наливая в стакан заварку. – У меня, вон, забот больше, чем у тебя, а я и то не возмущаюсь. Ни к чему! Бог даст, все образуется…

Ивантеев разговаривал с чайником, как с живым существом. Подобные диалоги звучали на кухне каждое утро. Иногда к ним добавлялось мяуканье старого кота, но это происходило не часто. Кот был старый и мудрый и знал, что хозяин его обязательно накормит. Для чего ж тогда зря голос подавать? Это пусть чайники стараются…

Минут через сорок Ивантеев был уже на Холме. Заглянул к себе в конторку, переоделся в неизменную куртку с вытертой эмблемой «Горжилстрой» на рукаве. И тотчас же отправился к Монументу.

Чем ближе подходил смотритель к бетонному исполину, тем неспокойней становилось у него на душе. Дело в том, что накануне, во время очередного осмотра, Ивантеев вдруг почувствовал, что с Монументом творится что-то неладное. Невозможно было определить, откуда и почему пришло это чувство. Однако оно оказалось столь тягостным и тревожным, что смотритель не выдержал, задрал голову и осмотрел Монумент сверху донизу. Потом присел на корточки и внимательно осмотрел нижнюю часть основания. Потом обошел его по всему периметру, вернулся на прежнее место и с минуту стоял, не зная, что ему делать.

Увиденное его поразило: между гранитными плитами отмостки, прежде плотно прилегающими к основанию, появился зазор! Небольшой, сантиметра полтора. Но этого оказалось достаточно, чтобы Ивантееву стало зябко от мысли: неужели через полвека после своего торжественного открытия Монумент вдруг начал давать осадку? Этого не может быть!

Однако, вот оно, основание, и вот она, отмостка. Вчера никакого зазора между ними не было, а нынче хоть кулак в щель засунь! Прежде чем уйти с Холма, Ивантеев достал из кармана гвоздь и сделал отметку на бетоне – напротив верхнего края одной из плит. И весь день после этого провел в тревожных мыслях.

И вот теперь он торопился на холм – проверить свою догадку. Подошел, присел на корточки, посмотрел. Все правильно: вот край плиты, а вот и знакомая отметка. И сегодня она располагалась сантиметров на десять ниже, чем вчера!