Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

за что положено теперь быть живым и хвалимым. Один лишь пример: громыхнув в 1948 году брошюрой «Против реакционных идей в творчестве Достоевского», не кто иной, а именно Е. в 1956 году начал канонизацию автора «Идиота»: и с докладом о нем на юбилейном торжественном вечере в Колонном зале выступил, и монографию издал, и первое после 1930-х годов собрание сочинений классика предварил своей вступительной статьей.

А умер тихо, даже не удостоившись положенного ему по рангу и по заслугам некролога в «Правде». И, — рассказывает Б. Сарнов, —

на гражданскую панихиду в Малом зале ЦДЛ проводить «дорогого покойника» не пришел никто. <…> Ситуация была до такой степени необычная, что литфондовское и клубное начальство растерялось. Резонно предполагая, что лицам, провалившим важное общественное мероприятие, придется за это отвечать (пойди потом доказывай, что ты не верблюд), кто-то из них в панике позвонил в ЦК. И последовало мудрое решение. Не просто решение, а — приказ: в добровольно-принудительном порядке согнать в Малый зал всех служащих ЦДЛ: официантов, уборщиц, секретарш, счетоводов, библиотекарей… Явилось, конечно, и все клубное начальство. Строго поглядывая на подчиненных, они нагнетали гражданскую скорбь, а те послушно шмыгали носами. Некоторые, говорят, даже плакали…[1096]

Уточним все-таки ссылкой на дневниковое свидетельство А. Гладкова: «А на торжественную панихиду по Ермилову пришло всего два десятка человек»[1097]. Но велика ли разница? Тем более что, возможно, принужденные к скорби служащие ЦДЛ как раз и составили эти самые два десятка…

Соч.: Избр. работы: В 3 т. М.: Гослитиздат, 1955–1956.

Есенин-Вольпин Александр Сергеевич (1924–2016)

По паспорту он вплоть до эмиграции числился только Вольпиным, хотя все окружающие да и власти предержащие, разумеется, знали, что перед ними внебрачный сын знаменитого поэта. Не забывал об этом и сам Е.-В., еще в студенческие годы по совету, — как он рассказывает, — академика П. Александрова взявший двойную фамилию своим псевдонимом[1098].

По возрасту Е.-В. должны были, конечно, отправить на фронт, однако после поступления на мехмат МГУ в 1941 году врачи в учетную карточку поставили диагноз «шизофрения», и его мать Н. Вольпин позднее вспоминала, что «женщина-психиатр ее вызвала и сказала, что „у него, конечно, диагноза такого нет, у него есть черты шизоидной личности, но он не болен. Но в армии он мгновенно погибнет“»[1099].

Так что Е.-В., став «белобилетником», успешно закончил университет, затем аспирантуру НИИ математики и механики при МГУ, защитил диссертацию по топологии и был распределен в Черновцы, где диагноз, собственно, и догнал его впервые. Арестованный 21 июля 1949 года[1100], по распространенной версии, за крамольные стихи или, по рассказу Н. Коржавина, за слишком вольные разговоры с иностранцами[1101], Е.-В., пройдя судебно-психиатрическую экспертизу, был признан невменяемым и помещен на принудительное лечение в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу. А уже оттуда в сентябре 1950-го как «социально опасный элемент» сроком на 5 лет выслан в Караганду.

Так и началась его биография по всем статьям «полукровки»: полурусский-полуеврей, полупоэт-полуматематик, то ли графоман, то ли гений, то ли в самом деле человек с серьезными ментальными нарушениями, то ли одна из первых в стране жертв карательной психиатрии. Во всяком случае, В. Буковский, отмечая комическую чудаковатость своего товарища, говорит, что Е.-В. если чем и страдал, то только «патологической правдивостью»[1102]; сошлемся еще на мнение В. Вольпиной, прожившей с ним десять лет (1962–1972): «в 16 лет Алик дал зарок — никогда и ни при каких обстоятельствах не врать, даже по мелочам»[1103], — и правилу этому никогда не изменял.

Хоть на воле, где Е.-В., амнистированный в декабре 1953 года, то перебивался случайными заработками, то был внештатником в ВИНИТИ, хоть в тюрьмах и психушках, куда он попадал раз за разом. И вел себя, действительно, всегда с вызывающей, едва ли не скандальной открытостью — что называется, нарывался. Скажем, в 1961 году — второй такой пример после Б. Пастернака — выпустил в Нью-Йорке свой сборник стихов «Весенний лист» с присовокуплением «Свободного философского трактата». В 1963-м — этот случай в советской истории вообще единственный — прямо из тюремной лечебницы подал в советский суд иск против журналиста И. Шатуновского, оклеветавшего его в «огоньковской» статье[1104]. Или в 1968 году, наконец, когда направил в инстанции заявление с требованием официально предоставить в Москве место для проведения антисталинской демонстрации 5 марта.

Власти его, естественно, ненавидели и его инициатив боялись. А он не боялся никого и ненависти к своим мучителям не испытывал. Только презрение: «Да кто они такие, чтобы сделать мою жизнь катастрофой! Катастрофой я считал, может быть, сам факт моего рождения в России. Не там я родился — это да»[1105].

Но раз уж угораздило с душою и с талантом родиться именно здесь и раз уж, — как еще в Караганде Е.-В. сформулировал свое кредо, — «вся жизнь для меня есть игра, в которой не может быть более высокой цели, как дать мат хорошему игроку»[1106], то и от противников следует требовать соблюдения правил, то есть законов, которые они же сами установили, и прав, которые они обязаны признавать.

На первых порах этот постулированный Е.-В. «примат логики, грамматики»[1107] над повседневной советской практикой казался его сочувственникам наивностью, если не вовсе глупостью, и не одного В. Буковского поражало, «с какой серьезностью он рассуждал о правах в этом государстве узаконенного произвола»[1108]. Однако же…

«Уважайте Конституцию!» — вот лозунг, под которым 5 декабря 1965 года Е.-В. вывел своих единомышленников на первый в послевоенном СССР «митинг гласности». «Учите Уголовный и Уголовно-процессуальный кодекс» — вот императив написанной им весной 1969 года «Памятки для тех, кому предстоят допросы», где было впервые предложено «правовую защиту осуществлять как правовое нападение»[1109].

Так что, — продолжим цитировать В. Буковского, — «<…> таким вот нелепым образом, со смешного Алика Вольпина с кодексом в руках, словно волшебной палочкой растворившего двери суда, начинается наше гражданско-правовое движение, движение за права человека в Советском Союзе»[1110].

Сражение с режимом, как мы знаем, оказалось все-таки боем без правил, и самому Е.-В. в 1972 году настоятельно порекомендовали покинуть страну.

Конечно, он и раньше об этом думал, даже после смерти Сталина записался в документах евреем — не без надежды: «так, может, можно будет в Израиль»[1111]. О том, что эмиграция была его «идеей фикс» еще в пору карагандинской ссылки, вспоминает и Н. Коржавин, рассказывая, что потом, когда «некий мифический троюродный брат прислал приглашение из Израиля», Е.-В.

при оформлении отъезда на