Молодость - Савелий Леонов

День ото дня все яснее становилось для Николки значение Добровольческой армии. Он видел в обозе каких-то девиц, приехавших из Ростова и Екатеринодара за трофеями, и тихой ненавистью пылали глаза мальчишки. Ни на минуту не оставлял он мысли о побеге, о возвращении в ряды красных героев.

Однажды Николка увидел на дороге толстомордого солдата с черными марковскими погонами и юркнул за повозку. К счастью, Ванька Бритяк куда-то спешил и не заметил своего недавнего батрачонка.

«Бежать! Скорее бежать надо! — твердил себе Николка, с опаской провожая взглядом кулацкого сына. — Вот только бы повидать Севастьяна, посоветоваться: как через фронт пролезть? Попадешься в лапы живодерам — не сдобровать!»

Втайне он рассчитывал, что Севастьян согласится бежать с ним вместе. Тогда успех наверняка обеспечен. Он вспоминал первый побег Севастьяна от белых на французском грузовике, восхищаясь смелостью и находчивостью односельчанина. А как ловко Севастьян провел коменданта станции Кшень и кадета, поверивших в его унтерские лычки? Нет, с таким напарником не пропадешь!

Но встретившийся Севастьян при первых же словах мальчугана цыкнул, оглянулся вокруг и строго погрозил пальцем:

— Сиди, пузырь! Береги башку — срубят в два счета!

— Докуда ж сидеть? Пока Ванька Бритяк мне шомполов не всыплет?

— Ванька? — переспросил Севастьян. — Он тут?

— А то где ему быть! Должно, с прошлогоднего мятежа и махнул!

Севастьян задумался и вдруг спросил:

— Холодно тебе, небось, в пиджачке? Ночами подмораживает… Возьми мою шинель!

— А ты?

— Обо мне не горюй. Я сейчас в пулеметную команду устроился, там на двуколках лежит до черта этого тряпья. Союзнички раздобрели — подбрасывают.

Принимая шинель, Николка с отчаянием зашептал:

— Эх, напрасно ты, Севастьян… вместе бы… а? Ночью через фронт… Глядишь, разыскали бы Алатырский конный полк, что в Сергиевке с нами действовал.

— Зачем?

— Как зачем! Безбородко, понимаешь, там… Знаю такого! У нас в городе командиром кавэскадрона раньше служил. Так вот дружка его, кубанца Тютюнника, убил кадет Сероштанный! Помнишь?

— Ну, помню. Что ж теперь поделаешь? Им сам командир корпуса генерал Кутепов приказывает: «Нечего церемониться с пленными… расстрелять и все!»

— Постой… Кадет-то, видишь, из одной станицы с Безбородко! Из Старо-Щербиновки! Пусть намотает себе на длинный ус…

Севастьян кивнул головой.

— Ладно. Намотай и ты: в каждом деле нужна смекалка! Ежели чего затеваешь — башку береги.

Они расстались.

Николка осмотрел подаренную шинель, примерил. Она была длинна ему — стелилась по земле. В кармане что-то тяжелое ударялось о худую ногу Николки. Мальчуган пощупал и обрадовался: револьвер! Забыл Севастьян вынуть или так уже подстроил, чтобы одеть и вооружить добровольца в дорогу?

После обеда выбралось из-за туч солнышко. Ветер утих. Обоз ехал по широкому большаку, обсаженному, как и всюду на Орловщине, ветвистыми ракитами. Вскоре открылась перед взором Николки ровная долина, а за ней блеснули на возвышении кресты церквей его родного города.

Николка смотрел на приближающиеся белокаменные дома, на знакомую водокачку у вокзала, на примолкшие заречные слободы… Он ждал орудийных залпов с крутизны городского сада, пулеметного рокота, дружной винтовочной пальбы. Не могут же красные оставить такую позицию! Непременно дадут бой! Быть может, хотят заманить белых поближе к реке, чтобы потом обрушиться сверху и уничтожить до одного?

Воображение у Николки распалялось с каждой минутой. Он уже не сомневался в исходе предстоящего сражения, готовясь воспользоваться моментом и перескочить к своим. Напрягая зрение и слух, он боялся пропустить начало боя.

Напрасно!

Белые с музыкой вошли в город, шашками срубая вывески на советских учреждениях. Они отлично знали, что корниловская дивизия, угрожая флангу и тылу красных, вынудила их оставить Присосенский край.

Празднично разодетые отцы города во главе с Адамовым стояли на Сергиевской горе, встречая своих освободителей хлебом и солью. Раскрашенные девицы в белых платьях подносили офицерам букеты цветов. Гудели и заливчато трезвонили церковные колокола.

Обоз остановился в слободе Беломестной. Николка смотрел вокруг печальными глазами, затаив в сердце невыразимую боль. Он видел молчаливых жителей, с опаской косившихся на проезжавшие по мостовой броневики, шестиконные орудийные запряжки, и ему было жаль этих рабочих людей и стыдно за свою беспомощность.

Вечером во многих домах зажглись огни. Звуки роялей и скрипок перемежались с выстрелами — это «доблестные воины вышибали из горожан большевистский дух».

Глава двенадцатая

Утром, по обыкновению, явились в обоз офицеры, рассовали награбленные вещи и, усевшись на них, стали сбивать из яичного желтка гоголь-моголь.

Хозяин подводы, где возницей пристроился Николка, был коротконогий поляк Врублевский с торчащими в стороны нафиксатуаренными усами и капитанскими погонами. Чтобы казаться выше и стройней, он носил сапоги на огромных каблуках, а фуражку заламывал на самый затылок. В каждом городе или местечке пан Врублевский тотчас обзаводился барынькой, и на отдыхе любил похваляться своим непревзойденным сердцеедством.

— Добже ночку откохал, панове, — рассказывал он сейчас, поворачивая шельмоватое лицо то к одному, то к другому офицеру. — Попал я в гости к пани Домогацкой… Шикарная обстановка! Токай! Коньяк! Шампанское! Мужа красные убили… Махорку працовал[2] — собственная фабрика. Барзо пили и танцевали, поведаю вам! После голубой мазурки пани шептала раздеваясь:

Если б я была солнышком на небе — Я светила бы только для тебе…

— Довольно романтичная история, — заметил от соседней повозки угрюмый прапорщик с плохо зажившим рубцом на щеке. — Чем же это кончилось, если не секрет?

— А утром слышу: «Товарищ, вам кофе или чаю?» Пся крев! Попалась! С «товарищами» окомиссарилась! Вывел в коридор и приштрелил…

— И в шкатулку не догадались заглянуть? — спросил, улыбаясь, граф Катрин, чисто выбритый, лощеный ротмистр, случайно застрявший в пехоте.

— Прошу, ясновельможный… Вшистко забрал! Офицеры засмеялись.

— Господа, видели на площади у собора повешенного старика? — заговорил капризно-ломким голосом избалованного ребенка бледный, тонколицый гимназист Алик Дункель, дремавший на мягких подушках новенького фаэтона. — Родной отец Октябрева…

— Кто такой Октябрев?

— Не знаете? Командир красного бронепоезда «Стенька Разин». Сегодня ночью на балу в доме городского головы Адамова неожиданно распахнулась дверь и появился седой, оборванный тип. — «Пируешь? — кричит хозяину. — А я тебе, слепой крот, могилку рою…» — Фамилия-то его несколько иная, чем у сына, — Перчаткин или Рукавичкин… да черт с ним! Поволокли за бороду к телефонному столбу и вздернули. Я вот себе на счастье отрезал кусок веревки от казненного, — и Алик с гордостью показал аршинный конец пеньковой бечевы.

Николка, прислонясь к тележному колесу, издали рассматривал гимназиста, его холеное лицо, на котором уже оставила след необузданная жестокость. Армия Деникина кишела такими породистыми сосунками, чуждыми боевой жизни, но падкими на канты и шпоры, галуны и шевроны… Они толклись, словно болотная мошкара, в комендатурах и обозах, при штабах и на парадных обедах, не умножая славы белого движения. Но зато в расправах над пленными принимали самое ретивое участие, поражая даже видавшую виды строевщину дьявольской изобретательностью.

Из разговоров офицеров Николка знал, что Алик долго обретался в личной охране генерала Май-Маевского, где однажды сжег живьем пленного комиссара. После этой выходки его тихонько выпроводили сюда, не желая давать скандальную сенсацию иностранным журналистам, и теперь он обслуживал контрразведку.

Слушая бесконечные истории убийств и грабежей, Николка заметил в обозе поручика Камардина. Однако Камардин не имел своей повозки, весь багаж его состоял из простого солдатского мешка, брошенного на ротную двуколку. Поручик достал смену чистого белья, переоделся, туго затянул ремень на шинели и повесил через плечо патронташ. Он хмурился, видя офицерские трофеи, и с явным раздражением торопился уйти от циничной болтовни завоевателей.

Вдруг Камардин резко повернулся к марковцам.

— Господа офицеры! — сказал он осуждающе-строго и вместе с тем душевно. — Удавить сумасшедшего старика — разве это подвиг? Пристрелить женщину и прикарманить ее шкатулку — неужели в том и заключается доблесть? Вспомните, от бессмысленной жестокости и мародерства погибли лучшие армии, которых не спасли даже такие прославленные полководцы, как Чингис-хан, Александр Македонский, Наполеон…