Молодость - Савелий Леонов

— В таком случае, придется вздернуть каждого десятого, — решил Бешенцев и, вынув непослушными пальцами из портсигара папиросу, долго старался прикурить, чиркая и ломая о коробок спички. — Ванька, считай — затянувшись, прибавил он.

Ванька Бритяк, очевидно пользовавшийся особым вниманием контрразведчика, пошел вдоль шеренги, шевеля губами и свирепо косясь на односельчан. Из первого десятка вытолкнул Митьку, младшего сына Алехи Нетудыхаты. Затем еще четверых: хромого Архипа Адоньева, двух древних стариков и подростка.

Бешенцев распорядился снять бадейку с колодезного журавля.

Накинули петлю на шею Митьке. Приземистый, черноволосый парень стоял, как бы не понимая, что с ним хотят делать. Веревка смяла воротник рубахи, он поправил ее и смотрел на народ, будто спрашивая: «Зачем все это? Для чего…»

— Навались! — скомандовал Бешенцев.

Солдаты, державшие веревку, привязанную к другому концу журавля, потянули вниз, и Митька взвился над срубом. Веревка не выдержала тяжести, лопнула, и полузадушенный человек полетел в источник. Глухой плеск воды послышался с пятисаженной глубины.

— Черт с ним, пускай поплавает! — загоготал Бешенцев, входя во вкус привычной работы. — Давай следующего!.

Когда покончили с Архипом, двумя стариками и подростком, началась порка. Бандиты секли шомполами окровавленные мужичьи тела до темноты. Особенно усердствовал Ванька Бритяк.

А в горнице у Афанасия Емельяныча накрывали столы, готовили дорогим гостям ужин, сытный и хмельной.

Глава седьмая

Правда ли это? Не снится ли все старику? Неужели вернулось опять прежнее Бритяково счастье?

Афанасий Емельяныч кормил и поил карателей и сам шатался, как пьяный. Он кричал Марфе, чтобы несла еще самогону, ветчины и жареных кур, соленостей и моченостей, хмельной браги, тминной настойки и виндерочного первача… Никогда не пела его душа столь буйно и раздольно.

— Добрые люди… Господин Бешенцев! — блестел мокрыми глазами Бритяк. — Спасибо, золотые мои, вызволили! Совсем было конец пришел: лошадей, коров со двора свели, зерно выгребли, сундуки… начисто поре шили!

Он перечислял страшные беды, которые обрушились на богачей, скулил. И вновь кидался угощать гостей, поторапливая Марфу. Он подливал в стаканы и почему-то кланялся им по очереди… Марфа, носилась, пунцовая от духоты, исчезала в дверях и стремглав летела обратно — то с кринками сметаны в руках, то с дымящейся горкой блинов на тарелке, то вкатывала бочонок квасу.

В горнице было шумно и тесно. Марковцы, расстегнув гимнастерки, опорожняли хозяйские посудины, точно вернулись с тяжелой работы.

Бешенцев сидел на почетном месте — под образами между Бритяком и Филей Мясоедовым, восстановленным в правах волостного старшины. Контрразведчик, дико ворочая мутными глазами, похвалялся:

— Мы живо угомоним Совдепию… Пью за мастерство Ивана Бритяка! Его весь кутеповский корпус знает: чародей! Вздернуть кого или шомполов отсчитать — только бровью поведи! Он работал у моего брата, а потом я к себе забрал…

Бешенцев опрокинул стакан первача. Английский френч с перекрещенными костями на левом рукаве душил его все сильней, и трясущиеся пальцы никак не могли расстегнуть пуговицу у ворота.

После августовского мятежа Бешенцев не ушел на Дон и не присоединился к банде Фили Мясоедова, а махнул в город Тим, к знакомой девице, содержавшей игорный притон. Там он дождался белых, разыскал в корпусе генерала Кутепова своего брата-контрраззедчика и сразу же устроился на подходящую должность. Трусливый и безвольный алкоголик стал героем дня, поражая даже марковцев жестокостью и подлым изуверством, когда дело доходило до расправы с большевиками. Он мог стрелять и вешать, полосовать на спинах ремни и звезды сколько угодно, лишь бы осталось время на попойку.

— Иван! Скоро в Москве будем… Готовься вешать москвичей! — завопил Бешенцев, расстегнув, наконец, пуговицу на френче, и налил себе очередной стакан.

— Дождались светлого праздничка! — причитал Бритяк навзрыд. — Гуляй, люди! Ванюшка, бери трехрядку! Отвори окна, Марфа, — дух захватывает!

Ванька достал из укладки гармонь, растянул полосатые мехи… Грянули кованые заморские каблуки, содрогнулся в лампе огонь, заплясали тарелки, штофы, стаканы на столе. Что-то валилось вниз, превращаясь под ногами в звонкое крошево.

Марковцы носились по горнице. Один, унтер, украшенный малиновой бородавкой возле носа, кружился с — тесаком в зубах, стараясь изобразить танец горцев. Другой, ефрейтор, разрядил в потолок револьвер. Ванька, игравший вначале барыню, давно сбился и перешел на страдания, а потом уже перебирал занемевшими пальцами, выводя что-то нестройное и бессмысленное.

К утру дом Бритяка затих… Будто сраженные внезапным ударом грома, на полу горницы, в темных сенях, во дворе спали каратели. Бешенцев заперся с Марфой в чулане… Только Филя Мясоедов, Волчок и Афанасий Емельяныч остались за столом. Хмель постепенно проходил, и вместе с лучами осеннего солнца к ним возвращались беспокойные мысли.

— Мелкую сошку давим, — хрипел Мясоедов, роняя из пегой бороды застрявшие крошки хлеба. — Упустили главных заводил! Партейных упустили! Эх!..

— Замешкались мы, Филипп Гурьич, в Коптянской Дубраве, — соглашался Волчок. — На денек бы раньше выйти… Сказывают, из гагаринского поместья Настька Огрехова позже всех уезжала! Ну, да я отыграюсь на других… Языки буду рвать из глоток, — вот я какой!

Бритяк слушал молча. Радость его за ночь улеглась, к сердцу прилила жаркая злоба.

«Степку ловить надо, — думал он, облокотившись на стол. — Этот тряс мою душу, как черт грушу! Ежели Москву накроем, не уйдет от меня Степка живым…»

Из Татарских Бродов прискакал нарочный. Он растолкал в чулане Бешенцева и вручил пакет: барин Лавров требовал карательных действий против мужиков, не допускавших его к родовому имению…

— Выходи строиться! — зычно крикнул Бешенцев отрезвляясь.

Зевая и поругиваясь, каратели отыскивали картузы, цепляли на себя оружие, становились в две шеренги. Опустела горница. Под окнами закричал Бешенцев:

— Иван, не задерживайся!

Но Ванька не спешил. Он возился в чулане, выкладывая из гранатной сумки на диван какие-то свертки.

— Батя, возьми-ка… спрячь!

Бритяк нагнулся, протянул руку и тут же отдернул ее, словно от огня. В глаза ему ударил ослепительный блеск золота и серебра. Тут лежали груды искрящихся драгоценными камнями перстней, колец и брошей, чайных и столовых ложек, часов и множество иных вещей.

Видимо, сын Бритяка не терял у белых времени понапрасну.

— Боже милосердный… Ванюшка! — затрясся Афанасий Емельяныч, опускаясь на колени перед несметным богатством. — Да как же ты? Господи… Вернул! Все убытки с лихвой… Христос воскресе!..

Ванька тупо смотрел на добычу.

— Обожди, батя, дай Москву свалить, — вот где перепадет добришка! — сказал он и шагнул к двери. Вспомнив о чем-то, ухмыльнулся. — В городе Кожухова встретил…

— Кожухова?

— Того, анархиста… Говорит, с нашим Ефимом в Орловском особом отряде служил. Степку Жердева по приказу Троцкого расстреляли.

— Чего брешешь! — не поверил. Бритяк. — За что расстреляли?

— Предателем оказался.

— Пре-да-те-лем???

Бритяк ничего не понимал. Он не мог вообразить, чтобы Степан Жердев, внук бунтаря Викулы, запоротого драгунами, тот Степан, который перевернул деревню и начал создавать коммуну, что-то там у Советов предал!

А Марфа, заглядывая в щелочку чулана и подслушивая разговор, уже представляла себе, как расскажет новость красноглазой старостихе у колодца, и полетит черная молва из двора во двор…

— Допрыгался комиссар, — шипела невестка Бритяка. — Оставил Настьку соломенной вдовой с чужим приплодом!

Глава восьмая

Гагарин, командовавший теперь офицерским батальоном корниловцев, не мог сам заехать в свою усадьбу. Он отправил туда недавно выпущенного из тюрьмы агронома Витковского, которого вез с собой от самого Курска, а в помощь ему, на случай возможных осложнений с мужиками, послал адъютанта — поручика Кружкова.

Осмотрев восстановленное коммунарами имение и вытолкав из дома на дождь Никиту Сахарова, отважившегося заговорить о прошлогоднем расчете, гагаринские посланцы расположились в большой светлой комнате.

— Признаться, Григорий Варламович, я ожидал увидеть здесь пелелище, — развалившись на диване с папироской во рту, говорил словоохотливый Кружков. — Что за притча? Почему коммунары оставили в целости дом, надворные постройки, даже скирды немолоченого хлеба? Неужели рассчитывают вернуться?

Витковский, уставившись в окно злыми глазами я нервно перебирая пальцами жесткую бороду, отозвался: