Молодость - Савелий Леонов

— Правду сказываешь, молодуха: станем грозой на своей земле! — горячо воскликнула солдатка Матрена. — Небось, по-другому запоют беляки!

— Войскам нашим подмога будет, — рассудительно заметил Лукьян.

Настя считала необходимым установить два поста: у больших дубов на подступах к землянке и возле пруда, откуда видна вся усадьба.

— А у Мягкого колодца? — спросил Гранкин. — Там непременно за дорогой и за источником наблюдать надо!

— Жердевку нельзя без глаза оставлять, — решительно сказал Тимофей, трогая за опояской топор.

— Пока у нас мало людей, мы не можем распыляться, — возразила Настя, хотя в принципе была согласна с тем и другим…. — Не сразу Москва строилась… Дай срок— и Жердевка и прочие деревни получат от нас подмогу!

Остальные партизаны поддержали Настю.

— Не распыляться! — одобрительно кивал седой головой дядя Кондрат. — Держаться вместе, братцы! Всякий знает: ударь любым пальцем — синяк не вскочит, а сожми их в кулак — зубов не сыщешь!

Кондрат первым вызвался идти в наряд и вскоре уже стоял у подножия вековых дубов, напрягая зрение и слух и чувствуя себя, точно в молодые годы, солдатом. Он слышал, как Настя повела Лукьяна, назначенного в секрет возле пруда, как Тимофей привязывал в кустах скучавшего без других лошадей Гольчика. Гранкин рыл неподалеку, в ельнике, яму для костра, а Матрена готовилась стряпать.

Лес стонал и плакал под напором ветра. Все слабее доносилась канонада, будто размокая в толще дождевых туч. Кругом шевелилась, как живая, потревоженная холодными брызгами листва. Где-то в низине булькала вода, пробираясь от Мягкого колодца зарослями ивняка.

— Такой дождик запоздалую озимь поднимет, — сказала Настя, возвращаясь от пруда.

— Убористый, на хорошие всходы, — согласился Кондрат. — Коли матушку-ржицу отольет теперь до корней— весною на хлебушек будет надежда!

Слова о дождике, о зеленях наполнили душу Насти знакомой домашней теплотой.

Партизаны долго беседовали, перебирая одно за другим неотложные дела. Дождь сек им лица, проникал за воротники, но люди, казалось, не замечали его. В эту первую ночь своей новой жизни они старались привыкнуть ко всему, притерпеться, чтобы уже ничто не вселяло беспокойства и страха в их сердца.

После ужина все, кроме часовых, легли отдыхать. Однако никто не уснул до рассвета. Настя слышала вздохи Матрены и тихое покашливание Тимофея. Мысли о судьбе, несчастных, беженцев, о завтрашнем дне, о вражеском окружении не покидали обитателей землянки.

В лесу громко заржал Гольчик. Он явно тяготился одиночеством. Ржание повторилось, и тотчас Настя уловила гулкий стук копыт пробежавшего мимо землянки жеребца.

— Неужто оторвался, подлец? — вскочил Тимофей.

— Почуял, должно, на дороге лошадей… Гоняйся теперь за ним, — рассердился Гранкин, выбираясь по земляным порожкам на волю.

Настя обогнала его и торопливо направилась к Мягкому колодцу: там слышался храп коней, долетали человеческие голоса…

«А может, это белые»? — Настя притаилась на опушке леса.

Но звуки смолкли, точно их вымело ветром. Лишь по дороге на север чудился топот умчавшихся скакунов.

— Вот тебе и Гольчик, — убитым голосом проронил Тимофей сзади. — Знать, увязался за чужими!

— Не увязался, подседлали жеребчика, — вынырнул из кустов Гранкин. — Видите, лежит на лугу брошенная худоба?

Партизаны приблизились к раненому животному. Лошадь, не поднимаясь, повернула в их сторону голову, и Настя вздрогнула: на нее смотрели умные, доверчивые глаза.

— Конь-то, видать, хорош был, — заметил Гранкин. Тимофей молча накинул на голову Кобчика запасной недоуздок и заставил его подняться. Он рассчитывал выходить для хозяйства хоть эту покинутую клячу.

Коня увели в лес, а Настя еще долго стояла и задумчиво смотрела на дорогу, по которой уехали побывавшие здесь люди…

Глава шестая

Большаком прошли марковцы, не задерживаясь в Жердевке. Одетые в нерусские желтоватые шинели с пришивными хлястиками, нацепив черные самодельные погоны и белые кокарды, они громко скрипели на ходу тупоносыми ботинками.

Деревенские жители попрятались. Председатель сельсовета Роман Сидоров умчался верхом на лошади неведомо куда. Только Марфа, Бритякова сноха, нарядившись словно к свадьбе, стояла у колодца и разглядывала колыхавшиеся в воздухе штыки пехотинцев, двуколки с пулеметами, артиллерийские запряжки шестериком.

— Давно бы так! Заждались, ей-богу! Совсем коммунисты извели нас! — кричала она громко и злорадно. — Все закрома охолостили! До укладок добрались! Пускай еще сунутся, попробуют — вон для них, побирушек, угощение-то привезли.

Марфа теперь снова хозяйничала в доме Бритяка. Пользуясь отсутствием Аринки, лежавшей в больнице, хитрая баба прикинулась перед Афанасием Емельянычем кающейся грешницей и вошла к нему в доверие. Она понимала, что, если сменится власть, от старика можно будет еще поживиться.

Действительно, после отступления Красной Армии Бритяк уже не сидел бесцельно в горнице. Одевшись в теплый пиджак и натянув сапоги, он подолгу осматривал запущенное хозяйство, стукал костяшками счетов, соображал.

Когда появились из Коптянской дубравы беглые мятежники и зашумели на деревне, утверждая Волчка в прежней должности старосты, Бритяк сказал себе: «Пора!»—и преподнес сходу требование на оплату за скот, за имущество, конфискованное комбедом.

Мужики опешили. Кто-то робко запротестовал: напрасно, мол, Афанасий Емельяныч обижает общество — мыслимо ли осилить эдакую уйму деньжищ?

Бритяк злобно ухмыльнулся, обводя народ тускло-водянистыми глазами.

— А мне какое дело? Я комбед не выбирал! Вы его выбирали на мою беду! Ну и платите! Иначе я вас, дармоедов, в бараний рог сверну!

— Кажись, на нашей улице праздник! — подхватил Волчок, которому год звериной лесной жизни заметно прибавил в черную бороду седины, а в сердце — лютости. — Кто у меня под соломенной скирдой хлебную яму разрыл? Жердевка! Кто землю отнял? Вы!!! Плетень растащили! Собаку убили! Хомуты и бороны унесли, черти! Платите, окаянные, за все! Отольются вам мои слезы. Раньше я заслонки от печей за недоимки брал, теперь душу вышибу!

Из толпы протиснулся Алеха Нетудыхата, снял шапку заговорил неторопливо, враскачку:

— Может, конешно, обидно… У одних комбед взял, другим дал. Мне тоже земельки прирезал. Да нешто справедливо ею допрежние-то владельцы пользовались? Не им с нас… да!., а нам с них, поди, следует за многие годы востребовать!..

— Верно-о-о! Ишь, плати им за все! — уже смелее заговорили жердевцы.

А невидимый за мужиками Чайник крикнул: — Дюже рано захотели драть сало с барана… Кубышники! Так вам и дались…

У Волчка выкатились налитые кровью глаза.

— Ага, мальчики! Комиссарские порядки вам пришлись по душе? Степкиной выучкой живете? — и, вытянув из-за пазухи овчинного полушубка обрез, разрядил его, не целясь, в толпу.

Люди шарахнулись, давя друг друга; воздух пронизал плач раненого мальчика… Жердевка всколыхнулась, зашумела из конца в конец. Откуда-то прилетела и шлепнулась под ноги Волчка увесистая булыжина. Вторая ударила ему в плечо. Он пригнулся и нырнул в сени бритяковского дома, где скрылся и Афанасий Емельяныч.

Вскоре жердевцы увидели, как Волчок умчался верхом огородами на Татарские Броды. А часа через два на дороге показался отряд белогвардейцев с пулеметом, в сопровождении Волчка, волостного старшины Фили Мясоедова и меньшевика Бешенцева, служившего сейчас в марковской контрразведке. В передней шеренге солдат, специально отобранных для расправы с бунтующей Жердевкой, шагал толстомордый, с винтовкой на ремне, обвешанный патронташами Ванька Бритяк.

Деревня притихла. Мужики Стали разбегаться по ригам, овинам, проникая овражками в дальние перелески. Белые ловили замешкавшихся, выстраивали шеренгой против пулемета системы «гочкис» и солдатских штыков.

— Слушайте, вы, дубинники! — заговорил долговязый Бешенцев, успевший подкрепиться у Бритяка самогонкой. — Вы избили своего старосту и восстали против новой власти! Вас надо бы расстрелять поголовно. Но счастье ваше, — я получил иное указание. Генерал Кутепов сказал: «Восстановить Россию можно только при помощи кнута и виселицы!» Стало быть, зачинщиков мы вздернем, а остальные получат по двадцать пять горячих! Кто вас мутил и подговаривал?

Он расхаживал между солдатами и мужиками, пошатываясь на нетвердых ногах. Царило гнетущее молчание.

— Дозвольте сказать, ваше благородие?. — подкатился Волчок.

— Говори.

— Так что вся деревня — одним миром мазана! Коммунисты скрылись, а этих оставили нашим порядкам противиться! Одна шайка-лейка!

— В таком случае, придется вздернуть каждого десятого, — решил Бешенцев и, вынув непослушными пальцами из портсигара папиросу, долго старался прикурить, чиркая и ломая о коробок спички. — Ванька, считай — затянувшись, прибавил он.