Молодость - Савелий Леонов

— Барзо денькую, — насмешливо поклонился Врублевский. — Прошу, пан поручик: не читайте нам мораль! Я вем, цо вы — учитель, а не военный…

Поручик пожал плечами:

— Мы здесь, капитан, все военные. И геройство наше — в бою, где вы часто кланяетесь пулям и первым бежите, едва красные переходят в атаку.

— Цо? Быдло! Заштрелю… — вскочил пан Врублевский, трясясь от злости. — Заштрелю, як собаку…

— Попробуйте, — Камардин побледнел и снял винтовку с ремня.

— Господа, господа! — граф Катрин стал между ними, улыбаясь, качая головой. — Посудите сами: если вы перестреляете друг друга, кто будет драться с большевиками?

Камардин, не ответив, ушел. Но Врублевский еще долго грозил пустить пулю в затылок поручику… Когда и он отправился в подразделение, прапорщик с рубцом на щеке угрюмо сказал:

— Этот Камардин — настоящий храбрец. Он и с германского фронта Георгия принес, и тут ему все по плечу: секрет, разведка, штыковой бой! А воробья, доложу вам, он запросто мог кольнуть…

— Какого воробья?

— Да поляка-то! Врубель, я вам доложу, просто воробей в переводе на русский язык. К тому же от него сильно припахивает авантюризмом.

Офицеры начали собираться, и молчавший до сих пор горбоносый поручик сообщил новость о перебежчике унтер-офицере. Голоса зазвучали громко, возмущенно:

— Куда же он мог сбежать, поручик? Неужели к большевикам?

— Разумеется! Пленных надо расстреливать на месте! Так мы и делали во время ледяного похода!

— Думаете, он был крупной агентурной птицей?

— Видно по почерку! Сразу поступил добровольно в наши войска, втерся в доверие к офицерам, рассказывал басни о зверствах комиссаров. Вчера с вечера его пулемет назначили в заставу — он и умчался со всем хозяйством.

— Как? И пулемет увез?

— Не только пулемет, но и восемь карабинов, что лежали на двуколке, и запасное обмундирование… и мои часы! Выпросил на дежурство, мерзавец! У меня, знаете, часто брали — удобные, со светящимся циферблатом…

Николка вдруг понял, о ком шла речь. Он был восхищен дерзким поступком Севастьяна. Но ведь здесь, наверное, приметили их близость. А могли вспомнить и легенду, которую плел им новоявленный унтер на станции Кшень.

«Бежать! Нынче обязательно убегу!» — твердо решил Николка.

Он мысленно возвращался к последней встрече с Севастьяном, удивляясь осторожным словам и смелым действиям земляка.

Весь день обдумывал Николка план предстоящего побега. Дождавшись темноты, он отвязал лошадь, сел верхом и переплыл глубокую Низовку. Обогнул ярмарочное поле с белевшим зданием тюрьмы, свистнул кнутом. Досадуя на гулкий топот кобылы, зарысил к ближайшему лесу.

Из-за леса поднималась красная луна, освещая черную дорогу, белое жнивье, шуршащие подсыхающей листвой кусты и деревья. Николка снова стегнул кобылу, чтобы скорее пересечь поле. Ведь при такой луне всадник виден далеко! А кто их знает, марковцев, где они устроили свои заставы?

Подъезжая к лесной опушке, Николка уловил краем уха приглушенную человеческую речь, и тотчас из кустов выскочили двое:

— Стой! Слезай! Руки вверх!

Не успел мальчуган опомниться, как один из атакующих, схватив лошадь за узду, повис у нее на морде, а другой приставил к груди Николки винтовочное дуло.

Глава тринадцатая

«Пропал!» — в отчаянии подумал Николка.

Ему представилось, что эти двое следили за ним от самой беломестной и вот настигли, словно борзые… Не жди теперь пощады!

Правда, в поведении их чувствовалась некоторая связанность: они не орали, не стреляли и с непонятной тревогой оглядывались по сторонам.

— Слезай, тебе, говорят! — почти шепотом повторил тот, который держал лошадь. — А если пикнешь… убыо!

— Бачурин… — вырвалось у Николки.

— Что? Откуда ты… Постой! — и, не выпуская из рук узды, Бачурин приблизился. — Ого… Касьянов, узнаешь? Доброволец!

— Все они тут добровольцы, — злобно проворчал старик. — Стаскивай на землю, чего канителишься!

Николка спрыгнул с лошади, путаясь в длинной заморской шинели. Испуг сменился радостью встречи, о которой он и не помышлял. Но тут паренек заглянул в грязные, изможденные опасным скитанием лица недавних своих товарищей и вдруг понял, что в нем подозревают предателя.

Стараясь рассеять их враждебную настороженность, Николка поспешил рассказать всю правду. Сообщил о побеге Севастьяна и подаренной шинели.

— И ты, оголец, вздумал верхом через фронт промчаться? — сверкнул белозубой улыбкой Бачурин.

— А то нет? Севастьян махнул на пулеметной двуколке!

— Да ведь он, говоришь, в заставе был? Значит, на передовой линии! Соображаешь? Там фронт, можно сказать, позади. А мы вот не то что верхом, даже ползком не можем лазейку отыскать.

Николка бросил лошадь, и они пошли вместе на север, в сторону Жердевки. Местность была знакомая: мальчуган не раз видел эти рощицы, овражки и перелески с большака.

Касьянов сердито молчал, вздыхая и поглядывая налево, где полыхали молнии орудийных выстрелов и с запозданием доносился тяжелый гул. Там, в селе Дроскове, осталась его семья… Должно быть, жена не спит, запрятала детей в погреб — от пуль и снарядов. Эх, окаянная сила пришла в родные края! Не дала мужику спокойно пахать землю! Как он радовался год тому назад полученному наделу, с какой благодарностью принял, этот драгоценный подарок революции!

— Нас погнали было на шахты, — тихонько рассказывал Бачурин, шагая рядом с Николкой, — да по пути больше половины разбежалось. До смерти хочется вернуться к нашим! Только не каждому, пожалуй, выпадет-удача. Мы вот с Касьяновым нынче на зорьке чуть не получили свои золотники…

— Нарвались?

— Прямо на контрразведку! Недалеко отсюда это случилось, возле мельницы. Скрутили нас, голубчиков, а разговор у них короткий: вывели еще одного истерзанного пленника, дали на три души двух конвоиров и — к обрыву…

Бачурин поеживался от внутреннего холода, снова переживая страшные минуты, когда шел с товарищами в предутреннюю темь и где-то под кручей копошилась и ворчала, точно живая, невидимая река.

— Третий-то с нами оказался железнодорожник, по фамилии Красов. Белые назначили его машинистом на бронепоезд, а он взорвал паровозный котел и при аресте убил офицера…

— Должно, из Пушкарской слободы, — заволновался Николка.

— А ты откуда прознал?

— В прошлом году Красов строил укрепления от кулаков перед гарнизонным складом…

— Ну, правильно! Этот склад, понимаешь, наши перед отступлением не успели вывезти, а железнодорожники и напрятали себе оружия в укромное местечко. Красов дорогой признался: «Мне никак, говорит, умирать невозможно!» — «Да кому ж, отвечаю, охота умирать?» — «Не в том, говорит, причина. Общее дело из-за моей смерти пойдет в перекос… Было нас пятеро, которые место захоронения оружия знали, но вчера белые четверых прикончили. Один я теперь остался…»

— Беда-то! И как же потом обошлось? — торопил Николка.

— Обошлось, брат, очень удивительно… На войне всякое случается, но такого чуда я не ожидал. Думал: крышка, поплачет мать по сыновней головушке… Подводят нас конвоиры к овражку, щелкают затворами. Старший торопится — взглядывает на посветлевший восток. А напарник — молодой ефрейтор, озорник — вдруг приметил в сторонке неразорвавшийся шестидюймовый снаряд и к нему. «Погоди, Митрич, — кричит издали, — нельзя ли на этом поросеночке в рай улететь?» — «Не трожь! — командует старшой. — А то взаправду еще улетишь… Иди кончать большевистских апостолов!» — Но тут ефрейтор, надо полагать, стукнул нечаянно прикладом куда следует — блеснул огонь и грохнула земля… Мы попадали, в том числе и старшой. И сразу Красов навалился на него… Я тоже, конечно, помог, и Касьянов — прижали контрразведчика! Он вертелся, да скоро утих—Красов перекусил стервецу горло.

Бачурин умолк, будто сам не верил в чудесное спасение. Поправил на плече трофейную винтовку, строже и внимательнее стал смотреть вперед.

— Куда ж девался Красов? — спросил Николка.

— Ушел в Пушкарскую. Адрес нам дал: если, говорит, не удастся через фронт перескочить — работенка и здесь найдется!

Они шагали параллельно дороге, не удаляясь и не приближаясь к ней.

— Разыскать бы полк братки Степана, — мечтал вслух Николка. — Нам с Касьяновым пулемет дадут, а ты — в конную разведку…

— Врут, не достать им Москвы! — убежденно прошептал Бачурин.

Долго шли молча, занятые каждый своими мыслями. Николка тронул за рукав бачуринской шинели:

— Ты — рабочий?

— Я, брат, краснодеревец. Понимаешь? Что угодно сделаю из простой доски, — не без гордости объяснил москвич. — Но сейчас я должен драться с Деникиным! Мы его отполируем, будь уверен!