На солнце и в тени - Марк Хелприн

Но чем ближе они были к концу войны и чем увереннее были в победе, тем бессмысленнее им это казалось. Если к весне Берлин падет, а через год войска распустят, зачем сейчас умирать? Умирать легче до того, как становится ясно, чем все скоро закончится. Мало того, что они жалели последнего человека, который будет убит, но с каждым прошедшим днем они все более и более ощущали себя именно этим человеком.

У них не было практически ничего, кроме снега, – его можно было брать в руки, различать в тишине едва слышимый шорох, с которым он падал, видеть, как он светится в темноте, пусть даже ограничивая видимость. Снег был божьим наказанием миру за войну. Он подавлял и завоевывал легионы и народы. Успокаивал континенты, вынуждал ветки деревьев покорно склоняться и ломал те, которые не подчинялись. Он делал посмешищем военную мощь и гордился неисчерпаемостью вбрасываемых в мир своих собственных солдат, крошечных кристаллов, совсем непохожих друг на друга, хрупких, недолговечных, замороженных, безропотных, но в таком бесконечном изобилии, что они могли победить целые армии в абсолютной тишине и похоронить их до весны. Снег заглушал звуки, которые производили солдаты, воевавшие под ним или ждавшие в нем, он посылал им сообщения своими блестящими вихрями и, как борец, которому нет нужды напрягаться или учащенно дышать, без усилий пригвождал их к земле.

Гарри спасало больше вещей, чем он мог сосчитать. На поле боя, в лесах, при форсировании ручьев и пересечении полей нити случайностей сплетались в гобелен, который не мог создаться сам по себе. Также невозможно было объяснить простой случайностью пронзающие сердца видения, приходящие к тем, кто находится под огромным давлением, когда целые армии сталкиваются и разбиваются, как игрушечные солдатики. Значение событий, их истолкование и красота поднимались и сливались, подобно душам, оставляющим тела, а потом, после усталости и отчаяния, их не получалось точно воспроизвести. Однако маленькие и, казалось бы, несущественные события оставались с ними – и любой из солдат мог всю оставшуюся жизнь задаваться вопросом, как получилось, что все это произошло ради его спасения.

В памяти Гарри сохранилась белая вспышка, предмет, который пролетел по невесомой дуге и мягко приземлился к нему в руки. Потом – удушающие выхлопы грузовика, буксующего в снегу, и холодный ветер, разогнавший облака, чтобы в небе открылись синие озера, из которых на неподвижных солдат пролился ослепительно-яркий свет, на краткий миг позолотив и согрев их. Чудо, что прилетело в руки Гарри, прежде чем грузовик сорвался с места, и спасло ему жизнь, постижимо только в свете того, как они жили и умирали.

Пули имели большое значение: солдаты носили их, стреляли, увертывались от них, боялись и надеялись на них. Когда пули вынимали из патронов, чтобы с помощью пороха разжечь костер в заледенелом лесу, они были на удивление легкими. Они покоились на ладони невесомее монет, и когда пальцы смыкались вокруг них, чтобы бросить в карман, они казались легкими, как пробки. Большинство были меньше зерна фасоли, но они наносили ощутимый урон, потому что огромная скорость придавала им большую поражающую силу, чем у копья, в тысячу раз превышающего их по массе. Несмотря на скорость, они не так незаметны, как принято считать, их часто можно увидеть, хотя и недостаточно отчетливо и своевременно, чтобы успеть уклониться, и это приводит, возможно, к их самому загадочному качеству, состоящему в том, что кое-кому становится известно о них изнутри, а не снаружи, как можно было бы подумать. Кажется, они вырываются из тела – как мгновенная болезнь или извержение. Их появление ошибочно ощущается как нечто, совершенно необъяснимо идущее изнутри, из самого себя.

Из-за того, что они часто являются непредсказуемо и как будто ниоткуда, их ожидают каждую минуту и каждую секунду, из-за чего жизнь кажется полной, хотя бы потому, что может так быстро опустеть. Это, в свою очередь, гораздо более утомительно, чем труд, и требует огромного количества энергии, из-за чего в безжалостный холод все кажется еще холоднее. Жизнь зимой без крыши над головой и без отдыха позволяет привыкнуть к холоду, возможно, на десять или двадцать процентов, поскольку на остальные восемьдесят или девяносто привыкнуть невозможно. Холод можно только терпеть или перехитрить.

Для борьбы с врагами десантники 82-й были вооружены множеством легкого, но смертоносного оружия. Для борьбы с холодом они были экипированы гораздо хуже. Их шерстяная форма, носки, перчатки и тяжелые шинели были недостаточно теплыми, их надо было дополнять, и лучшим из всех подсобных средств было сложенное пополам шерстяное одеяло, накинутое на плечи, оно удерживалось на шее застежкой или руками и помогло выжить большему количеству людей, чем стальные каски. Одеяло хорошо согревало, когда человек стоял, но в положении сидя или, хуже того, лежа оно было гораздо менее эффективно.

Больше всего нареканий вызывали спальные мешки – слишком короткие, не идеально водонепроницаемые, толщиной примерно в полдюйма, наполненные пухом, чего, возможно, было достаточно для сентябрьской ночи в условиях умеренного климата, но, конечно, не для зимы 1944/45 годов. Несмотря на одеяла, которыми их утепляли изнутри или снаружи, через полчаса неподвижности холод превращал сон в пытку.

Можно было перед сном напиться горячей воды, если она была, и это помогало, но через несколько часов приходилось разворачиваться, вставать и облегчаться на воздухе, температура которого была близка к нулю[132]. Любое тепло или имитация тепла, медленно создававшиеся телом, после этого исчезали на всю оставшуюся ночь. Если, как это часто бывало, три или четыре человека спали вплотную вместе, то встающего проклинали за то, что он нарушил хрупкое равновесие и впустил холодный воздух.

На передовой о кострах часто не могло быть и речи, так как дым днем и пламя ночью были как приглашением для винтовок и дальнобойной артиллерии противника. С помощью «Стерно»[133] можно было тайно нагреть содержимое котелка, но в таких маленьких масштабах это мало помогало, а внутри недолговечных землянок, выдолбленных в мерзлой земле и прикрытых сверху заснеженным одеялом или куском брезента, можно было угореть, надышавшись дымом. Тем не менее все, кто мог, разводили хоть какой-нибудь костерок, жгли влажные и замерзшие ветки, щедро расходуя для этих целей порох.

В четыре утра те, кто не вышагивал на коченеющих ногах в карауле, даже молодые здоровые люди, просыпались взволнованными, с сердцем, медленно бухающим в груди, как будто призывая на помощь. Зубы стучали, растрескавшиеся губы, белые или синие, кровоточили, они вглядывались в темноту и не только представляли, что стоят на пороге смерти, но и, несмотря на замедление мыслительного процесса под влиянием холода, видели висящие в воздухе красочные и манящие картины. В этом беспросветном аду Гарри видел женщин, одетых для вечеринки бодрящим осенним вечером; картины Гудзона; животных, скачущих вверху, как созвездия; летучих рыб, взмывающих в брызгах ветреных зеленых морей; своих отца и мать; самого себя в детстве; городские пейзажи; паромы; летний Нью-Йорк; открытые окна; людей, которые разговаривали, словно не зная, что витают в побелевшем воздухе над полем боя. Хотя, наверное, все это можно было посчитать галлюцинациями, но это были не галлюцинации, но воспоминания и желания, в отсутствующей реальности достигающие нового баланса сил.

Все это было бы легче перенести при хорошем или горячем питании, но оно также было большой редкостью, потому что все доставлялось в банках и было холодным и замороженным. Бородатые, почерневшие, провонявшие солдаты не могли вымыться, их нижнее белье и носки стали настолько отвратительными, что многие оставались в живых только потому, что были полны решимости не дать себя в них похоронить. Гарри был слишком усталым, чтобы решиться на что-либо иное, кроме простого – даже наивного – желания пережить войну. Это привело к тому, что он сосредоточился на практических вопросах. Он и его шестеро друзей, сражаясь как своего рода летучий отряд, научились строить в очень сжатые сроки сносное жилье, частично вырывая его в земле и покрывая пончо, одеялами и брезентом. Они жили в таких землянках вчетвером или впятером, потому что по крайней мере двое всегда, в любое время суток, стояли на часах. Они научились спать спина к спине, сжавшись в один ужасный комок, укрывшись всем, что только было, но этого все равно не хватало, и на запутанном клубке тел было много незащищенных мест, которые становились все холоднее по мере того, как углублялась ночь. Когда часовые сменялись, хранимое внутри тепло улетучивалось, и двое пришедших снаружи, особенно если они стояли на ветру, дрожали целый час, пока не засыпали.

Лучшей печкой выступал Байер, в котором было шесть футов четыре дюйма роста и 280 фунтов веса.

«Помню, купил я как-то в феврале мешок горячих жареных каштанов на Пятой авеню, – рассказывал он. – И пошел с Пятьдесят девятой улицы на Вашингтон-сквер. Дул ветер, улица была пустынна, но каштаны грели меня всю дорогу. И мне все еще тепло. Они были волшебными, эти каштаны». То, что он и сам почти верил в свою историю, подтверждалось сумасшедшим взглядом. «Война – это дерьмо, надо было уклониться от призыва», – говорил он, а потом шел и сражался так, словно семь поколений его предков оканчивали Вест-Пойнт[134]. Он был очень крупной целью и все же прошел всю войну, как если бы был невидимым или сильфом[135], дрался невозмутимо, бесстрашно и плавно передергивая затвор винтовки, когда приближался враг.