На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Элис, – сказал он, – почему ты не вышла за меня?

Ее ответ был мягким, уважительным и, возможно, задумчивым:

– Насколько я помню, Гарри, ты никогда мне этого не предлагал.

Потом они расстались, и Гарри предавался несбыточным грезам и содрогался от сожалений. Это было одной из причин, почему ему нравилось во Вьервиле, в том местечке, откуда, несомненно, происходила типичная американка Элис Вьервиль, хотя ее предки, скорее всего, жили здесь много поколений назад. И в то лето Вьервиль был таким же солнечным, как она сама.

Полдюжины палаток, видевших так много раненых, оперированных и умирающих, в настоящее время заполняли выздоравливающие, которые должны были вернуться в строй так скоро, что не имело смысла эвакуировать их в Англию. Среди них были те, кто только что поступил и большую часть времени спал, и те, кого вот-вот должны были снова отправить в действующие части. Последние были полностью здоровы и занимались физической подготовкой, чтобы вернуть себе хорошую форму. В этом замечательном месте никто не умирал, что было необычно.

А еще была погода, которая после гроз, омрачавших начало месяца, не могла быть великолепнее. И питание. Их кормили не армейской едой, которую тоннами провозили мимо них по направлению к фронту стонущие, под завязку набитые консервами грузовики. Чтобы не открывать дополнительный маршрут поставок, армия заключила контракт с деревней. Четыре местные женщины за плату, которая для них была почти немыслимо высокой, готовили для ста с лишним человек – пациентов и персонала госпиталя. Пределом мечтаний американского солдата были простые хлеб, масло и джем. А уж паштеты, сыры, свежие летние фрукты и овощи, мясо, рыба и птица были для многих не только отдохновением от военной кухни, но и тем, чего они никогда не едали и, возможно, никогда больше не попробуют.

Труднее всего в армии получить то, что хочешь, а не то, что она предписывает, но это возможно, если запастись терпением и воспользоваться уловкой, которой Гарри научился на больничной койке и к которой стал прибегать. Хитрость заключалась в том, чтобы быть счастливым и оптимистично настроенным. Несчастных солдат, которые чего-то хотят или остро в чем-то нуждаются, слишком много, их ходатайства идут потоком, и бюрократы, просто чтобы выжить, вынуждены обращать их в невидимок, что они и делают. Радостный, уверенный солдат, веселый вопреки здравому смыслу, чуть ли не сумасшедший, бросается в глаза, как подсвеченная надпись. Чиновники и даже старшие офицеры чудесным образом ищут удовлетворения, ублажая его, и испытывают восторг, отправляя его восвояси, словно освобождают птицу, подбрасывая ее в воздух. Они видят в нем возможность, о которой им, может быть, не известно, но которую они хотели бы взращивать и поддерживать. Они видят в нем посланца из тех мест, где обитает надежда на их собственное счастье, вот как и почему работает этот прием.

Ему требовалось узнать о своем отделении разведчиков – о Райсе, Байере, Джонсоне, Хэмфилле, Ривзе и Сассингэме. Он хотел услышать их рассказы и рассказать им свою собственную историю, но прежде всего узнать, что они живы и здоровы. В воюющей армии очень трудно добыть информацию, ему требовалась помощь, поэтому он пошел к главному врачу вьервильского госпиталя.

– Сэр, – начал он.

– Мне больше нравится обращение «доктор», – сказал врач, майор, который, как и все медики в армии, был не вполне военным, хотя бы потому, что сохранение людей в живых отличается от их убийства. К тому же военный врач является своеобразным убежищем от самой армии, как хорошо известно всем, включая самых неграмотных рядовых.

– Доктор, сэр.

– Пожалуйста, просто «доктор». Избавляйтесь от этой привычки, – сказал доктор. Он смотрел через круглые проволочные очки, а спущенная хирургическая маска висела у него на груди, как слюнявчик.

– Да, сэр. Я думаю, вы могли бы помочь мне узнать, все ли в порядке с людьми из моего подразделения. Я был бы счастлив это узнать.

– Вы были бы что?

– Счастлив думать, что у них все в порядке.

– Ну вот и хорошо. – Врач опустил взгляд на свой походный стол, испачканный кровью, и пробормотал себе под нос: – Боже мой.

– То есть я просто хотел бы знать, что у них все хорошо. Я уверен, что это так, и это делает меня счастливым.

– Почему бы вам не удовольствоваться этим?

– Я хочу получить официальное подтверждение.

Доктор поджал губы и снова опустил глаза.

– Вы и все остальные. Понимаете ли вы, – спросил он, – что почти все без исключения, все, независимо от звания, задают один и тот же вопрос? Едва придя в себя, все спрашивают, где они находятся, как сюда попали, можем ли мы уведомить их семьи, что с ними все в порядке, и где находятся их – ненавижу это слово – кореша, если это рядовые. Их люди, как говорят офицеры.

– Мне тоже не нравится слово «кореша», – сказал Гарри. – Звучит так, словно они какие-то мазурики, но, кем бы они ни были, я хотел бы знать, что они в безопасности. Их имена: Райс, Байер, Джонсон, Хемфилл, Ривз и Сассингэм.

– Ничем не могу помочь, – сказал доктор, но все-таки пересчитал по пальцам, а затем повторил про себя имена, которые только что услышал. Изучение медицины обострило его память. – Шестеро, верно? – спросил он.

Гарри не понадобилось загибать пальцы.

– Шестеро.

– Они были здесь. Вскоре после того, как вас привезли. Я находился в вашей палатке, когда подъехал грузовик и куча грубых, неуправляемых десантников вломилась в мой кабинет. Они искали вас. Они стали для всех настоящим геморроем, но, к счастью, ненадолго. Их было шестеро. Они без спросу взяли стулья и расположились вокруг вашей кровати по трое с каждой стороны. Это было похоже на чертову Тайную вечерю. Мы, конечно, не ведем учет посетителей. Я не знаю, кто они, но, учитывая ваш вероятный круг общения, вряд ли есть еще шесть разведчиков, которые выглядят вылитыми разбойниками и готовы ради вас на все.

– Это они. Значит, все живы, – скорее с утвердительной интонацией сказал Гарри.

– Они повсюду здесь слонялись. Явно не зомби.

– Я ни о чем не спрашиваю, сэр. Я просто… счастлив.

– Да, будьте счастливы и благословите тех из нас, кто жив, которые, впрочем, ничем не отличаются от тех, кто мертв, за исключением того, что мы еще не умерли.

– В свете этого, – спросил Гарри, – когда меня выпишут?

– Когда придете в норму.

– Кто это решает?

– Я.

– По каким критериям?

– Раны зажили, осложнений нет, движения нормальные, инфекционных заболеваний нет. Психическая устойчивость, нормальное давление, пульс, дыхание и мышечный тонус. И тогда я принимаю решение. Если собираетесь вернуться на фронт, то в идеале вы должны достичь того же состояния, которое у вас было до ранения. Это трудно, но мы можем вернуть вам здоровье. Именно этим мы сейчас занимаемся. Тот, кто слишком торопится, выздоравливает медленней, чем тот, кто, напротив, подчиняется естественному ходу восстановления. Увеличивайте нагрузки постепенно, прислушивайтесь к себе. Тише едешь – дальше будешь. Вы вернетесь в свою часть быстрее, если не будете слишком сильно налегать.

Гарри приступил к восстановлению, просто сидя в брезентовом кресле на солнце. В часы тишины к нему стали возвращаться силы. Он усаживался на краю луга, где наблюдал, как утолщаются и тянутся вверх травинки, как колышутся они, подобно морю, под пролетающим над ними ветром.

Не готовый ни к гимнастике, ни к строевой подготовке, он стал совершать короткие прогулки, которые каждый день удлинял на полкилометра, пока в начале июля, медленно возвращаясь к своему прежнему состоянию, не достиг Ла-Манша, перед тем много раз пройдя через Сент-Мари-дю-Мон и каждый раз дисциплинированно поворачивая обратно. Но в конце концов он дошел до края Ла-Мадлен, до самой воды, и увидел горизонт, широкий, как в открытом океане. Отбросив все самому себе установленные ограничения, он не повернул назад, но вышел на берег. Забыв о карабине, бившем его по боку, он побежал навстречу волнам и, наклонившись, чтобы коснуться их авангарда, чье пенное ожерелье совершало последний свой рывок, прежде чем впитаться в песок, почувствовал силу, подымавшуюся в нем, как прежде.

В сердце солдата может быть много такого, впечатанного в него внезапным, иррациональным, очищающим огнем, чего другие иногда не в состоянии постичь и что всю остальную жизнь неизменно будет вызывать у него преданность и волнение. Для Гарри в этой пространственно-временной точке память связала вместе невероятную любовь к жизни и приятие ее конечности, и мощный разряд, возникший между этими двумя впечатлениями, время от времени будет освещать мир странным образом. Стоя на пляже, он посмотрел на северо-запад. Там, под облаками, несомыми сильным ветром, стоял на якоре над шельфом флот вторжения, недвижимый на синем фоне. Прибрежная зона, усыпанная следами штурма – баржами, пирсами, созданными бульдозерами песчаными уступами и спутанной проволокой, разбитыми и перевернутыми автомобилями, – была похожа на заброшенную окраину Нью-Йорка. Штормы разрушили искусственные гавани Малберри-Харборс и разбросали суда и баржи островками искореженной стали. Они выглядели такими же промышленными и безжизненными, как причалы Уихокена или Бейонн-Марша с протянутыми над ними почерневшими фермами Пуласки-Скайвея[130].