Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

сражающимися. Пламя сперва охватило пепельные одежды учеников, потом перекинулось на вонючую шерсть крыс, которые с жутким завыванием начали кататься по полу и корчиться. Потом огонь принялся пожирать все вокруг, частицы Мира вспыхивали одна за другой, и когда свет рассеял тьму по углам, стало ясно, что человек с головой коня исчез тайными теневыми тропами, прежде чем они успели закрыться. Но это уже никто не увидел, потому что осталось лишь пламя, пожиравшее лазарет, торопливо перепрыгивающее из дома в дом, словно сборщик податей, который явился взыскать последнюю из пошлин.

* * *

Бруно открыл глаза и увидел, что находится в библиотеке. Его взгляд устремился на толстые тома в кожаных переплетах, продуманным образом расставленные на полках, ломившихся от тяжести. Некоторые были ему знакомы, потому что он собрал их собственными руками, усердно трудясь до глубокой ночи, пока Отче рассказывал, а они писали – то были славные, уютные времена, когда не'Мир оставался всего лишь главой какой-нибудь истории. Он бы с радостью пустил слезу в честь этих минувших мгновений, но чувствовал себя пересохшим до самого донышка, словно все соки его тела оказались где-то еще, вовне, в ком-то другом. Он попытался шевельнуться, но не смог; он был пригвожден к полу и слышал вокруг себя шорохи и тошнотворные звуки, с которыми нечто влажное шлепает на что-то другое, такое же влажное. Что странно, он не ощущал боли, вместо нее – расплывчатое удовольствие, щекотку глубоко внутри, как бывает, когда думаешь о неположенном, в неположенный момент и в неположенном месте. Бруно все-таки сумел поднять голову и увидел скелет, который сосредоточенно трудился над ним. Проследил за движениями костяных пальцев и понял, что ниже поясницы и он, Бруно Крабаль, который мог бы стать отличным учеником-голосом, Бруно Крабаль, который любил Лили Бунте, Бруно Крабаль, который мог бы спасти Мир, он, Бруно Крабаль, мало-помалу, благодаря стараниям фальшивого Антония из Альбарены, сам превращался в скелет.

Его новый хозяин кропотливо разрезал плоть на ленточки в нужных, ведомых ему местах, вынимал сухожилия, органы, пузыри, расстилал кожу на полу, а потом прикладывал к себе, и вот так неустанно трудился негодяй, чтобы человек стал скелетом, а скелет – человеком. Ну вот, сказал себе Бруно, чувствуя, как тают последние крупицы разума, получается, что все истории правдивы, даже те, которые лгут. И он улыбнулся, и в той улыбке были усталость матери, полужизнь отца, плечи Сары, двигающиеся то вверх, то вниз, негодование брата и замешательство Лили, тайна Игнаца, а также – почему бы и нет? – странные теплые чувства к скелету, который его так красиво обманул, отправив на несколько часов в древний город Альбарену, где ученики Нифы прорицали по ногтям. В конце концов, сказал себе парнишка, все сложилось так, как должно было, и, прежде чем закрыть глаза, Бруно Крабаль по прозванию Малец прочитал, запрокинув голову, название на корешке хорошо ему знакомой книги, над которой он трудился ночь за ночью на протяжении последних месяцев. До того, как стало темно, он перечитывал это слово вновь и вновь, чувствуя его горячее присутствие внутри: Миазмы… Миазмы… Миазмы… Миазмы… Миазмы…

Он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон, в котором не было ничего, кроме отдаленного рокота грандиозного пожара, и последние мысли Бруно были горячими, он надеялся, что наконец-то согреет свою обнаженную поясницу, но та понемногу остывала в последнюю ночь Мира.

Случилось это в одиннадцатый день месяца кузнеца пятьсот семьдесят четвертого года эпохи Третьего града.

(Страница переворачивается, а с ней и Великая Лярва.)

Эпилог

Для Марисы жизнь теперь была – как ей казалось – не чем иным, как бесконечной вереницей светлых пятен, звуков, запахов земли и сена; хрустом камней под колесами телеги где-то внизу; иногда подлетали птицы, чтобы поклевать сено вокруг. Она как будто помнила, как чьи-то руки обрабатывали ожоги, бинтовали голову, очищали струпья. Она не слышала слов, потому что вокруг нее никто не говорил, все как будто отлично знали, что им следует делать, и слова оказались не нужны. Она помнила дорогу через лес: кроны деревьев волновали густой воздух, а небо за ними почернело от дыма. Она знала этот дым, внутри нее была его частица, и, когда она выкашливала его из легких, чувствовала, как что-то лопается внутри. Боль еще не прошла, но уже не принадлежала ей, она как будто смотрела на нее со стороны и не понимала. Ей было жаль эту боль, такую одинокую и беспомощную. Листва деревьев сделалась гуще, и Мариса снова заснула.

Когда она снова открыла глаза, в мире были только колеса, и они перемалывали камни, превращали листья в кашу, расплющивали жуков, вращаясь без устали. Мариса опять погрузилась во тьму. Когда волна беспамятства отступила, оказалось, что ее несут под каменным сводом старого здания в лесу. Ей показалось, что она заметила больших крыс, едкий запах грызуньей мочи был таким живым, подвижным, вездесущим; она знала его по подвалам Мадамы, но здесь, именно здесь он появился на свет. Казалось, вся вонь Мира произошла в том месте и туда возвращалась, въевшаяся в разум и кожу. Мариса знала, что ее обожженное тело воняло.

Когда она опять очнулась, над ней трудились. Она заметила сбоку окошко и больше не сводила с него глаз, и по нему прочитала самое меньшее четыре дня и четыре ночи. Наконец вернулась боль, и она ее тепло приветствовала. Теперь страдало все без исключения, и Мариса хотела умереть. Всю дорогу она пыталась увидеть возницу, но тщетно. Она бы его спросила, был ли он в дальних краях; она бы разузнала, видел ли он Сарбана, умер ли тот. Она бы умоляла, чтобы он ее убил. Но не видела его. Не видела…

Позже она вновь почувствовала, как ее поднимают и переносят в тележку. Возница вместе с нею миновал каменный свод и лес, кроны поредели, и небо за минувшие дни словно прояснилось. Время от времени они останавливались на опушке, в долине, у источника, и Мариса чувствовала, как гнилые пальцы вталкивают ей в глотку пасту из зелени, масла и меда, вливают по капле воду в рот. Но своего лица возница по-прежнему не показывал.

Через некоторое время стемнело. Марису завернули с головы до ног, укрыли толстым одеялом. Лишь тогда она увидела возницу: это был высокий парнишка, чья кожа казалась слишком туго натянутой на лице, от чего черты стерлись, растянулись; один глаз был перекошенный, губы не смыкались до конца. На лбу – запекшаяся